— Это ты?! Приехал, значит, — сказал он без тени улыбки.
— Как видишь.
Язык у Павла ворочался с трудом.
Он попросил у девушки за стойкой ружье и, дожидаясь, пока его принесут, стал смотреть на Анну. Кровь снова прилила к ее лицу, лоб и шея покрылись красными пятнами. Вокруг губ и на лбу выступили мелкие капельки пота. Она не проронила ни звука.
Хотя Павел смотрел на Анну, он знал, что Дюри, сжав губы, искоса следит за каждым его движением.
Все трое молчали.
Павел медленно зарядил ружье, испытывая возникшее в нем вдруг странное ощущение пустоты и тишины. Оно становилось все сильнее, навязчивей. Но постепенно его слух стал улавливать какой-то отдаленный топот, очень отдаленный, но упорно приближающийся. Павел понял, что праздничный гомон и шум на площади в самом деле стихают — слышны были только оркестрион да скрип карусели. А тот странный, приглушенный звук перекрывал уже скрип карусели и походил на приближающуюся стрельбу. И вот он уже раздался на площади.
— Что это значит? — держа ружье, спросил Павел Канадца.
— Да ведь это Петр Шугай. Ты его, наверное, позабыл?
Старик Шугай медленно шел по площади. На войне он потерял ногу и с тех пор с гордым видом ковылял на деревянном протезе. В старом рваном полушубке Шугай шествовал с таким достоинством, что люди расступались перед ним. Через равные промежутки времени он ударял в барабан, висевший на ремне у живота.
— Что это значит? — крикнул кто-то, словно повторяя вопрос Павла. — Почему он бьет в барабан?
— Видать, Штенкову корову приняли в кооператив! Вот он и сообщает, что у них на одного члена стало больше! — сказал Бошняк и загоготал. Он уже порядком нализался.
Но площадь встревожилась, притихла.
Шугай уже шагал между рядами палаток и лотков, где были разложены пряники, марципановые сердца, украшенные зеркальцами и картинками с изображениями святых, дудочки, пакетики со «счастьем», дешевые перстеньки.
Павел с удивлением глядел на его иссохшее, потемневшее от старости, словно бы закопченное лицо. Гулкий грохот барабана вдруг умолк, умолк и оркестрион. Стало тихо, настолько тихо, что можно было расслышать журчание ручья.
Шугай что-то пронзительно выкрикивал — и Павел, глядя на его шевелящиеся губы, почувствовал, как у него самого перехватывает горло.
— Что такое? Что он говорит? — спросил он Канадца.
— Он объявляет, что завтра состоится суд над Зитрицким и что Эмиля Матуха, Бошняка и Резеша вызывают к прокурору. — Канадец ухмыльнулся. — Да, Петричко понимает толк в таких делах — не зря велел он огласить под барабан оба эти объявления разом. И верно сделал. Не можем же мы, черт подери, без конца терпеть их выходки!
— Какие выходки?
— Пасут свой скот на наших лугах, нарушают закон, и вообще… Ты слышал Бошняка, его разговорчики? Понял, что это за люди? Но и с нами шутки плохи. Когда Шугай начинает бухать в свой барабан — это для них похлеще градобития. Петричко соображает! — Канадец многозначительно постучал пальцем себе по лбу. — Башковитый человек — и на своем месте. Здорово подсластил им Петричко праздничный пирог. Черт возьми, что-то мне снова захотелось выпить.
Павел оглянулся и увидел на лице Анны тревогу и растерянность, а Дюри, плотно сжав губы, устремил взгляд куда-то вдаль. Неподалеку под каруселью стоял Резеш, мрачный и усталый.
Снова раздался барабанный бой.
Ранним утром Павел и Иван Матух приехали в Горовцы. Площадь уже была полна народу. В основном это были мужики. Одни выходили из рейсовых автобусов, другие — те, что из отдаленных сел, — приезжали на грузовиках. Некоторые добирались сюда пешком. Они толпились у пивнушек и закусочных. Перед магазинами стояли повозки и обшарпанные брички; запряженные в них лошади, мирно похрустывая, жевали сено.
— Чего ты так бежишь? — спросил Ивана Павел. — Еще есть время.
— Время есть, верно, но лучше поскорее добраться до места, — глядя прямо перед собой, сказал Иван.
Павел понимал, почему Иван так торопится, — его волнение и беспокойство были слишком очевидны. И не он один так волновался. Тревога ощущалась повсюду, она, казалось, овладела всем городком. Вот и Иван сейчас так рвался вперед, что никакая узда не могла бы его удержать. Словно бы он, измученный долгим ожиданием, только теперь снова начал жить.
До службы в армии Иван работал в Горовцах и ежедневно ездил туда на велосипеде. Года четыре назад он привез оттуда Эву. Выглядел Иван очень молодо, был по-юношески стройным и крепким. Теперь он возглавлял в Трнавке кооператив, а Петричко — местный национальный комитет. Конечно, роль и значение Петричко во всем том, что произошло в Трнавке, были куда больше. Неизмеримо больше — Петричко был всему голова.