Он продолжал горланить и насмехаться, но лицо Хабы стало серьезным и мрачным. Мрачнее тучи, тяжело нависшей над Трнавкой, из которой валил густой, мокрый снег.
Злопыхатели еще немного потоптались у свинарника и стали постепенно расходиться. Последние ушли, когда Иван с Петричко и Демко установили первую балку, а Мишланка с Эвой зажарили на костре одного из раздавленных поросят.
Да, так оно было, подумал Павел. Так оно тогда начиналось. А теперь эти четыре лошади прошествовали через площадь, и отец с Канадцем увели их в пустую графскую конюшню, а Петричко пошел к Плавчану.
Учитель Плавчан приехал в Трнавку много лет назад. «Кто хорошо ответит, получит соты с медом», — сказал он ученикам на первом же уроке. И на перемене все они, да и сам Плавчан, перемазались медом. Дети сначала посмеивались над ним из-за этого; к тому же был он довольно хлипкого сложения, с длинной тонкой шеей; на его желтоватом, с бегающими глазами лице несуразно выглядел маленький крючковатый нос. Конечно же, ребята его чертовски донимали; но если сидели тихо, то в награду получали нарезанные на кусочки соты. Потом Плавчан женился на дочери Бошняка. Завел сад, стал разводить голубей и пчел; никогда ни во что не вмешивался и от всего, связанного с политикой, уклонялся. А вот теперь он был правой рукой Петричко и Ивана, вел всю документацию и переписку сельского комитета и кооператива. И отец хвалил его. Говорил, что, если потребуется, Плавчан, не дрогнув, собственноручно выпишет штраф своему тестю, хотя с Бошняком он ладит и тот снабжает его не только зерном для голубей, но и продуктами…
Павел огляделся.
Ошарашенные происшедшим, люди все еще стояли на площади и тихо переговаривались.
— Зитрицкого как раз и не жаль, — сказал Пишта Гунар.
— Дурак ты, — со злостью крикнул Эмиль. — Теперь им дали волю!
У мостика возле костела показались Бошняк и старый Хаба. Следом за ними шел Дюри и уже издали пытливо приглядывался к Павлу.
Господи, что же тут все-таки происходит? Да домой ли ты вернулся, братец? — подумал Павел.
Было уже поздно; надо было спешить, чтобы успеть добраться в Горовцы к вечернему поезду.
Мать встретила Павла встревоженным взглядом. Она уже давно ждала его, теперь у него не оставалось времени даже на то, чтобы поесть. Но он знал, что еда приготовлена и лежит в его чемоданчике, так же как и чистое белье, которое она успела выстирать и высушить во дворе.
— Павел! — Мать подняла на него глаза, полные слез.
И вдруг — почему-то только теперь — он заметил, какая она измученная, как постарела. Голова ее стала совсем седой, лицо все в морщинах, в уголках рта залегли горькие складки.
— Павел! — повторила мать.
Он никогда не мог спокойно видеть ее слезы и, торопливо наклонившись, обнял ее и поцеловал, чувствуя на губах соленую влагу.
— Сынок, не допускай… не дозволяй, чтобы у тебя украли жизнь! — горячо заговорила она. — Смотри не попадись в ловушку!
— А я и не намерен попадаться ни в какую ловушку, — сказал он и вдруг вспомнил, что не попрощался с отцом, но ждать его он уже не мог.
Павел взял чемоданчик.
Мать пошла его проводить, ухватившись за ручку чемоданчика, — она, видно, вообще не умела ходить с пустыми руками. На крыльце она остановилась.
— Иди, сынок! И смотри не попадись… Иди. Иди! — повторила она, продолжая сжимать ручку чемодана, как будто пыталась еще хоть немного задержать Павла.
— Но ты ведь сама меня не отпускаешь, — сказал он и улыбнулся.
В ту же минуту послышалась барабанная дробь. Это Шугай, подумал Павел, вышел из конторы и пойдет теперь вниз мимо ореховых деревьев, обойдет всю площадь и направится через мостик вверх по улице. Он объявит о Зитрицком то, что давно уже знает вся деревня: десять лет тюрьмы и конфискация имущества. Ему все равно, что объявлять. Он и о своей собственной смерти объявил бы, если бы приказал Петричко.
Мать оцепенела. Потом вздрогнула всем телом и расслабилась, словно из нее улетучились отчаянье и страх. Их прощанье приобрело какую-то особую значительность. И прежде всего это ее «Иди!», которое она так настойчиво повторяла… Павел понял, что она скажет дальше.
Ему уже хотелось быть далеко-далеко отсюда.
Мать спустилась с крыльца, все еще сжимая ручку чемодана.
— Ты сюда не возвращайся! — выпалила она одним духом, и лицо ее, мокрое от слез, исказилось. — Не возвращайся! Благослови тебя господь, сынок!
Она отпустила ручку чемодана, и Павел выбежал со двора.