— Понял, — сказал Джон. — Стало быть, когда я задвинул про полукровок, я выразил общее мнение, которое вслух высказывать не принято. Именно это развеселило народ, верно?
— Верно, — кивнул Герман.
— А когда бишоп меня обвинил, что я полукровка, он просто глумился? — подала голос Аленький Цветочек.
— Не глумился, а воспользовался твоей глупостью, — ответил Герман. — Обращаясь к высокородным, всегда говори просто и односложно, как чистокровная орчанка. Станешь говорить нормально — собеседник подумает, что ты над ним насмехаешься. Дескать, я знаю, что нарушаю закон, но мне на тебя наплевать. Понятно? Аленький Цветочек промолчала.
— Интересно, куда Длинный Шест подевался? — спросил Джон, обращаясь непонятно к кому.
— Понятия не имею, — ответил Герман. — Либо убежал, либо поймали. Если убежал — придет домой. Если поймали — он уже мертв. Нападение на патруль ему ни за что не простят. Впредь дрессируй своих рабов лучше. И это не только к Длинному Шесту относится. Ты меня извини, Джон, но я попрошу Аби, чтобы ее рабы твою наложницу со двора больше не выпускали. А тебя я бы хотел попросить от нее избавиться, потому что она дура. Но ты ведь не согласишься, правда?
— Не соглашусь, — вздохнул Джон. — Знаю, что дура, но… Может, потом…
— Давай я тебе нормальную наложницу подберу, — предложил Герман. — Или сразу двух. А эту на мясо сдадим.
— На мясо — это как? — не понял Джон.
— Ну, в орочью столовку, — пояснил Герман. — Провинившихся рабов обычно туда отправляют. Она, правда, тощая, но на десять долларов должна потянуть. А если перед взвешиванием водой напоить — точно потянет. Некоторое время Джон размышлял, затем сказал:
— Нет, это преждевременно. Спасибо за предложение, Герман, но я считаю, надо дать ей еще один шанс.
— Как знаешь, — пожал плечами Герман. К этому времени они как раз подошли к воротам.
— Иди, дура, — сказал Герман и подтолкнул Аленького Цветочка кулаком в поясницу, не больно, но очень унизительно.
Она переступила порог, и тут силы ее оставили. Она привалилась спиной к стене, сползла по ней вниз, и зарыдала во весь голос.
— Оставь ее, пусть проплачется, — услышала она голос Германа. — Пойдем, Джон, побеседуем. Я, вообще-то, к тебе по делу пришел.
ГЛАВА ВТОРАЯ. АССАСИН ЗА РАБОТОЙ
1
Когда Герман и Джон пошли от ворот к крыльцу, Аленький Цветочек перестала плакать и увязалась за ними. Они поднялись на третий этаж, Аленький Цветочек хотела пройти вместе с ними в гостевые апартаменты, но Герман преградил ей путь.
— Сиди здесь и думай над своим поведением дурацким, — строго сказал он. — Будь я твоим хозяином, точно бы на мясо сдал, честное слово.
Аленький Цветочек ничего не ответила, только обиженно надула губки. Что-то подсказывало ей, что Герману сейчас лучше не перечить. Поэтому она послушно присела на край лежанки и отвернулась.
— Вот так и сиди, — резюмировал Герман. — Пойдем, Джон.
— Вообще-то, это я должен тебя приглашать, — заметил Джон. — Это же как бы мои апартаменты. Герман раздраженно махнул рукой, дескать, не придирайся к мелочам.
— Сиди тихо, никуда не ходи и не вздумывай подслушивать, — обратился Джон к Аленькому Цветочку. — Узнаю, что подслушивала — выпорю, по-настоящему, розгой. И любить перестану.
— Она не сможет подслушивать, — сказал Герман. — Дверь звуконепроницаемая.
— Ну надо же, — хмыкнул Джон.
Они вошли внутрь, щелкнул засов. Аленький Цветочек терпела очень долго, минуты три, если не дольше. Затем осторожно, на цыпочках подошла к двери, приложила ухо и убедилась, что Герман не врал, дверь действительно звуконепроницаемая. Тогда она легла на лежанку и стала плакать.
Тем временем в комнате двое мужчин сидели в креслах и молчали. Неловкое молчание прервал Джон, он предложил:
— Может, косяк раскурим?
— Нет, спаибо, — помотал головой Герман. — Ты можешь курить, если хочешь, а я не буду, мне думать надо.
— Ну, думай, — сказал Джон, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Несколько минут они молчали. Затем Джон открыл глаза и спросил:
— Ну как, надумал? Герман пожал плечами.
— Очень сложный вопрос, — сказал он.
— Еще бы, — кивнул Джон. — Я бы на твоем месте тоже долго думал бы.
— Ты так говоришь, как будто знаешь, о чем я думаю, — хмыкнул Герман.