Кончается день. Выбираясь из лабиринта дворов и улиц, улетает на отдых ветер, и в косых лучах закатного солнца плывут последние пушинки, словно несомые меркнущим светом. Гаснут сумерки, зелень листьев темнеет до черноты, но белизна пухового убранства видна и после того, как погаснут уличные фонари. При луне деревья приобретают полупризрачный вид. А завтра все повторится сначала.
Самые короткие ночи года начинаются на тех же улицах другими метелями. Кружат вокруг фонарей, облепляя столбы и провода хлопьями гуще февральской изморози, ночные бабочки разных званий, златоглазки, поденки. Кого только не бывает здесь! Черноглазые, атласно-белые волнянки, моли с точечным крапом на узких, белых крылышках, пяденицы, листовертки, совки, златогузки. Днем все прятались, серенькие, словно золушки, а на бал прилетели принцессами. На тускло-сером платье совок четыре пятнышка, которые при дневном освещении казались темными соринками, прилипшими к наряду, сверкают, как грани аметиста, крошечными угольками светятся точки глаз. Атлас волнянок приобретает золотистый отлив.
Снизу, против света все выглядит обычно: плавные или резкие повороты, круги, спирали, ореолы мелькающих крылышек. Сверху, в отраженных лучах ртутных ламп плавные туры становятся вихревыми пунктирными завитками, каждый мотылек превращается в полтора десятка мелькающих друг за другом, как в хороводе, блестков. И ни одного столкновения при такой стремительности. Завораживающий, гипнотизирующий танец под монотонное пиликанье сверчка, сидящего в трещине фундамента или тротуара.
Не для всех, однако, ночь танца проходит благополучно: чья-то жизнь обязательно обрывается тут же, возле фонаря, в ловчих сетях рослых крестовиков. Охотники появляются на месте бала заранее, до прилета своих жертв. Как только скрывается солнце, пауки выбегают из убежищ и торопливо, но тщательно плетут тенета. Паутины не заметно, но видно, как паучьи силуэты кругами движутся по воздуху, сужая витки спиралей. Сети натягиваются между проводами, проводами и столбом, дугой фонаря. И когда начинают зажигаться лампы светильников, все уже готово к охоте.
Самим восьминогим охотникам свет ни к чему, они на глаз не охотятся. Но удачнее места для засады не сыскать. И вот уже первая жертва, первая моль бьется в силках. Паук бегом спешит к ней, опутывает паутиной. Едва успев спеленать эту добычу, бросается к мотыльку, а рядом бьются еще два или больше. А потом начинается такое, что хищники убегают в свои сторожки и вздрагивают при каждом сильном рывке сети, потому что уже не моли и листовертки, а тяжелые и сильные совки насквозь пробивают сети, оставляя в них дыры и не замедляя полета. И остаются от паучьих плетений несколько нитей основы с уцелевшей добычей. Что ж, и этого достаточно до следующего вечера.
А есть ли еще в картинах летней природы что-нибудь, кроме живых метелей, напоминающее зиму? Чтобы в пору солнцеворота, когда на земле правит зной, вспомнился январский денек? Такой денек, когда в стылом воздухе, в лучах низкого и неяркого солнца искорками сверкает ледяная пыль, невесомая, неощутимая и заметная только своим блеском, игрой света. Скроется за случайное облако солнце, и тут же пропадает это сверкание, а невидимые кристаллики беззвучно опускаются на снег, на ветки, на асфальт.
Мне вот такую искрящуюся морозную пыль напоминает невидимый, но ощутимый «дождь» из медвяной росы под деревьями городских лип. Когда начинается новый день, и едва остывшие улицы успевают очиститься от вчерашней пыли и гари, когда солнце освещает деревья сбоку и даже чуть-чуть снизу, вспыхивают и гаснут под липовыми кронами крошечные золотистые искорки: медленно-медленно падают с листьев медово-сладкие капельки пади. С верхних — на нижние, с нижних — на землю. Роняет те капельки впившаяся в листья тля, высасывая из дерева еще до его цветения столько сахара, что даже пчелы не обходят его своим вниманием, хотя мед получается не первого сорта.