Однажды в морозный январский день, любуясь, как быстро и ловко стайка свиристелей ощипывала облепленные густой изморозью гроздья, я и сам захотел попробовать зимней рябины. Подобрал несколько оброненных птицами окаменевших ягод и, не подумав, бросил их в рот. Мгновенно заломило зубы и онемел от холода язык, и жизнерадостное птичье пиршество показалось мне самым настоящим самоубийством. Разность температур мороженых ягод и тела свиристеля была не менее семидесяти градусов, а птицы рвали их и проглатывали с такой торопливостью, будто опасались, что не всем достанется.
Проглотив несколько яблочек-ледышек и ухватив в клюв еще одно, каждый свиристель взлетал на высокую телевизионную антенну, установленную на крыше пятиэтажного дома. Там, усевшись тремя рядами, птицы степенно и чинно оставались минут десять, чуть слышно перезваниваясь голосами-колокольчиками, а потом как будто посыпались вниз на ту же рябину. По той торопливости, с которой они срывали холодный корм, нетрудно было догадаться, что от предыдущей порции у них уже ничего не осталось. После полудня аппетит птиц стал ослабевать, и последний налет на рябину, освободив ее ветки от последней тяжести, стайка совершила, когда диск солнца стал тускнеть в закатной морозной дымке. А потом, взлетев еще раз на ту же антенну, умчались с нее в ту сторону, откуда с крепчайшим морозом надвигалась на город долгая ночь, где темнел едва различимый у горизонта Усманский бор. С рассветом стайка снова была на той же улице, где еще стояла целая шеренга неощипанных рябин. А под теми соснами, где ночевали, остался птичий посев, семена городских рябин.
Чтобы представить себе необыкновенную выносливость хохлатых северян, проще всего вычислить отношение массы разовой порции рябины к массе тела свиристеля и применить его к человеку. Получается, что взрослому человеку, чтобы сравняться с этой птицей аппетитом, надо за минуту или даже быстрее управиться с ведром фруктового мороженого. И не в теплом помещении, а на студеном ветру. Да еще запить это ведро ледяной водой или заесть несколькими пригоршнями скрипящего снега, потому что свиристели даже на таком сочном корме очень много пьют. А ведь за день птице мало и десятка таких порций.
Кажется, именно в питье кроется одна из причин того, что в морозное бесснежье свиристели, стая за стаей, покидают места, где вкусного урожая хватило бы на всех, сколько их есть на свете. Если нечего пить, их не удержать ничем. От свежего винограда улетят. Вода годится в любом виде: глотают снег, глотают искрошенный колесами автомобилей лед дорожных луж, пьют капельки дождя и тумана с кончиков тонких веток, с проводов, летают на водопой к большой воде, пока не замерзнет.
Живя зимой исключительно на фруктово-ягодных соках, свиристели умеют беречь скудную энергию, расходуя ее дневной запас на оттаивание корма, на собственный обогрев и на перелет к месту ночевки и обратно. Ни игр, ни лишних полетов, ни ссор, ни громких криков. И характер у них, наверное, поэтому спокойный и уравновешенный. Они все делают вместе: и отдыхают, и корм ищут, и пьют, толпой налетая на маленькую лужицу, и ночуют.
Стая свиристелей, в которой может быть и пятьдесят, и двести пятьдесят птиц, накрыв урожайное дерево, сразу принимается за дело. Все меньше рябины остается на ветках, все больше ее краснеет на земле, асфальте или снегу, но никто не спустится вниз, чтобы подобрать рассыпанное. Меня долго удивляла эта непонятная привередливость, какая-то бессмысленная расточительность свиристелей, одинаковая и при обилии корма, и при его недостатке. Удивляла больше, чем издавна известная ненасытность этих птиц. Брошенные яблочки ни видом, ни вкусом не отличаются от тех, которые проглочены. Тем более, что вкус рябины можно ощутить, лишь раздавив ее во рту, но свиристели глотают ее целиком, да еще в замороженном виде. Какой может быть вкус у кусочка льда?
Похоже, что каждая птица в стае относится к корму не так, как те, которые рвут ягоды ради какой-то скверной забавы ни вам, ни нам. Утолив голод, свиристели снова возвращаются на дерево и, как от безделья, начинают срывать ягоду за ягодой и бросать их, словно отыскивая среди тысяч одну заветную. На игру это не похоже. Во-первых, ни птицы, ни звери, живущие стаей, не развлекаются каждый сам по себе. Во-вторых, слишком однообразна у всех эта странная забава, и никого не интересует ее результат. В-третьих, в каждом действии должен быть очевидный или скрытый смысл. Этот смысл становится понятным только во время весеннего возвращения свиристелей.