С улицы дохнуло свежей сыростью — моросил дождь. У входных дверей стояло два гроба. В одном — два туловища; оба на боку, подразумевалось: лицами друг к другу. В другом — одно, тоже на боку; половина пустая. Лей заглянул туда и догадался: место предназначалось для четвертого. Кто же знал, что им окажется Роберт Лей?
Его снова провели через тюремный двор, велели идти прямо, вдоль стены…
Очередной доклад об операции «Л» Гиммлер получил в семь часов тридцать минут: «Процедура пройдена. Л. ничего не говорит. Находится на пути к лагерю Заксенхаузен».
От Берлина до Ораниенбурга, где находился этот лагерь, была короткая железнодорожная ветка, по которой иногда ходил товарный состав с заключенными, но чаще их здесь возили на крытых грузовиках. Однако для Лея оба варианта могли стать опасными, поэтому всю партию отправили пешим маршем по заранее обезлюженной эсэсовцами дороге, прямо от ворот тюрьмы Плетцензее.
По-прежнему моросил дождь. Воздух был пропитан сыростью и тяжелым дыханием почти бегущих людей: партию перегоняли в ускоренном темпе, поскольку по этому шоссе вскоре должна будет пойти военная техника.
…В 1920 году старший лейтенант Роберт Лей так же шел в колонне военнопленных от Реймса, вдоль Марны. Тогда тоже был конец лета, потому что, как ему помнилось, крестьяне везли огромные корзины фруктов на волах, целые телеги овощей, укрытых от дождя соломой. Можно было спокойно постоять у этих телег, купить груш или зеленого лука; конвойные-французы тоже покупали фрукты, болтали с пленными; уставших сажали в грузовики, больных везли в санитарных машинах. Никто на них не орал, не бил прикладами, не натравливал собак…
После бессонной промозглой ночи, без глотка воды со вчерашнего вечера, в одной насквозь промокшей рубашке Лей уже с середины пути перестал вспоминать и сравнивать. Все мысли у него сосредоточились на одном: когда же это закончится? О том же, видимо, думали и остальные. Люди, идущие рядом, изредка поднимали головы, смотрели с тоской и безнадежностью над головами идущих впереди и тут же снова втягивали голову в плечи, рискуя получить в зубы или висок прикладом автомата.
Эту партию перегоняли из-под Веймара, из лагеря Бухенвальд; почти все были в полосатых робах: часть — с красными треугольниками на груди и штанине (политические); часть — с черными (антисоциальные элементы), самые безобидные, обычно попадавшие под «охранный арест» по доносам. Другие цвета — зеленые (уголовников), желтые звезды (евреев) и коричневые (цыган) — заранее отделили. Политические считались, естественно, самой опасной категорией; однако Гиммлер счел их самой безопасной для Лея. Гиммлер очень рассчитывал, что после этого марш-броска по мокрой ветреной дороге в 12 километров Лей выйдет из дурацкой игры и за воротами лагеря не останется.
Там, за этими воротами, начиналась уже другая игра, посерьезнее холодных камер, конвульсирующих трупов и голов в опилках.
Днем 22 августа Гитлер вызвал к себе Риббентропа и велел ему готовиться к визиту в Москву.
В полученном сегодня ответе на телеграмму Гитлера Сталин выразил надежду, что германо-советское соглашение о ненападении создаст «базу для установления мира и сотрудничества между нашими странами».
Русские пересматривали старые военные доктрины, перевооружали армию; голова у них «болела» с обеих сторон: помимо Гитлера на западе, Япония — на востоке. Русские очень много работали и очень не хотели ни с кем воевать.
Двадцать второго же Гитлер вылетел в Бергхоф и вечером собрал секретное совещание. Теперь уже как свое твердое убеждение фюрер сказал следующее:
«Войны на два фронта не будет. Это говорю вам я. И я знаю, что говорю. Завтрашний пакт в Москве смешает западным державам карты. Нам нечего бояться блокады. К тому же Восток поставит нам зерно, уголь, свинец, цинк. Таким образом, первоочередная задача сейчас — уничтожение Польши. Я найду пропагандистские причины для начала вторжения. Пусть вас не волнует, правдоподобны они будут или нет. Когда начинаешь и ведешь войну, главное не право, а победа».
— Ну вот, все решено. Теперь уж окончательно, — сказал Гитлер Гессу в «фонарной» гостиной Бергхофа, в ночь на 23 августа.
Гитлер сидел в кресле, вытянувшись, в расстегнутом мундире. Гесс стоял у раскрытых створок и курил, пристально всматриваясь в пропитанную холодной влагой темноту.
— С двадцать пятого начнем мобилизацию. Сессию рейхстага нужно отменить, — продолжал Гитлер. — Съезд… Что делать со съездом? Тоже отменить?
— Перенести, — пробормотал Гесс. — Перенести, конечно. «Съезд Мира» нельзя отменять.