Она глубоко вздохнула и вспомнила один прием, который в юности показывал ей двоюродный брат спортсмен.
Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за ней, тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.
Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону сразу же попыталась двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой маслюк. Но её рот оказался свободным. Медсестра отодрала слизь от губ вместе с кожицей с резким «чпок» и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.
Зинаида Григорьевна сделала ртом жадный вдох и усмотрев, что повариха кряхтя и исходя слюной снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.
Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо, медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устраняясь в пищевод.
Повариха, шатаясь как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы — и вдруг нарост на её лице лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.
Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!
За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно и чтобы включить свет, нужно было пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо было всего лишь свернуть возле окошка. Вот и есть решение.
Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой, останками поварихи и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.
Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф Савельичем. «Он то поможет Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».
Ручка двери была холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.
Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках, да смешных пижамах, затем наваляться всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие сбившиеся в стаю звери.
Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.
В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков, которых легко можно было сосчитать по пальцам.
Подростки стонали и храпели, то и дело, ворочаясь, скрипя пружинами постелей и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам считать ли это хорошим знаком?
Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.
Простыни были холодными. Со щелей из старых трухлявых окон, да из-за неплотно прикрытой двери, всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.
Потом, понимающе переглянувшись, с другом Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.
— Наверное, карантин объявят, — шепнул Чебурек вместо спокойной ночи. Воробьёв зевнул и сразу повернулся на бок к стене и заснул.
Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался верх дном. Прошлое возвращалось и точно наяву голову мальчишки, в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.
Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал, а сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка, чтобы не мог вмешаться Пашки закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра пока Генка не блевал весь позеленевший со слезами на глазах.