Миико было еще хуже, чем мне. Он не решался на нытье, но его глубоко несчастный вид говорил сам за себя.
День уходил не спеша. Как дым, вокруг нас стягивались сизые сумерки. Отум может хоть никогда не знать усталости, но спать-то ему нужно? Он быстро шагал вперед, думая о чем-то своем, и даже если бы мы с Миико рухнули на асфальт и остались лежать, он бы не остановился.
Прошли ночь и день, как мы покинули Рарех, а казалось, что не меньше недели. Когда весь день пялишься на асфальт впереди себя, время течет медленно. Набухающие тучи делали вечер особенно мрачным. Они походили на медленно наливающиеся фиолетовой мутью свежие синяки. Не самые приятные ассоциации, но все мои мысли сейчас были неприятны и лишь усиливали головную боль, уже переползающую на зубы.
Миико надоело дрожать, и он натянул свитер – темно-зеленый с серыми полосками. Раньше это был мой свитер, потом он стал узковат мне в плечах, но хрупкому Миико пришелся как раз впору. Он никогда не согласился бы взять что-то новое, только то, что, как он считал, мне уже не нужно. «Благотворительность» ему претила – у него была своеобразная гордость, вечно угнетаемая и болезненная. Мне внезапно и с живой отчетливостью вспомнилось, как он сидел у меня на кухне и смущенно доедал со сковородки холодные макароны, не позволяя их разогреть.
Интересно, заметила ли мать мое отсутствие? Не обязательно.
Странно, но, уйдя вот так, ничего не объяснив, не попрощавшись с ней, я не испытывал даже тени сожаления. Я не мог представить, что когда-либо буду скучать по матери. Не то чтобы я ее ненавидел. Я вообще ничего к ней не чувствовал. И все же сейчас пришло какое-то давящее ощущение. Я вспомнил ее серое лицо, на котором любая возникшая складочка, казалось, оставалась вечной морщиной, ее глаза, смотрящие устало и пусто,
(я боялся ее взгляда; но я осознаю это)
шаркающие звуки ее шагов.
Конечно, я не собираюсь бросать ее навсегда. Она моя мать, в любом случае. И она старая. То есть не старая по возрасту (я не мог вспомнить, сколько ей – тридцать девять? тридцать восемь?), но все равно старая, изношенная, выцветшая, как застиранное платье, которое никому не нужно и валяется, смятое, на дне шкафа, собирая на себя комки пыли.
Я представил, как мать возвращается домой с работы – она медсестра в единственной в маленьком городе больнице; все время, сколько я помню, сидит в одном и том же тесном кабинете, пахнущем пыльной бумагой. Вот она отпирает входную дверь и делает шаг в темноту. Нащупывает выключатель, бросает сумку на заваленную всякой ерундой полку в прихожей. Затем сбрасывает туфли, проходит в гостиную, садится в кресло и включает телевизор – что для нее почти равносильно исчезновению, потому что перед телевизором ее отчужденность достигает максимума. Даже если она вспомнит обо мне через час-другой и крикнет (в действительности уже не мне, а моей опустевшей комнате) что-нибудь вроде: «Сделай себе на ужин бутерброды!», отсутствие ответа ее не насторожит.
(нечеткие очертания ее, разлившейся по креслу как что-то бессильное и едва живое, как… как грязь. Голова слегка запрокинута и застыла в этом положении, руки безвольно лежат на подлокотниках. Я рассматривал свою мать как сквозь камеру, в приближении, фрагментарно. Вот ее пальцы – некоторые ногти длинные, некоторые обломаны и коротки)
(Меня тошнило от прикосновения ее рук. Это точно не то, о чем я когда-либо буду рассказывать в моих историях)
Конечно, если она все-таки заставит себя приготовить ужин и так и не докричится до меня с кухни, она поднимется в мою комнату. Однако крайне сомнительно, что она станет возиться с ужином. Она почти ничего не ест в последнее время, стала худая, как жердь. Иногда я готовил для матери что-нибудь, но еда подолгу простаивала нетронутой, и в итоге ее съедали мы с Миико – если к тому моменту моя стряпня еще не пришла в негодность.
Я тяжело вздохнул. Мягкий, осторожный взгляд Миико протянулся ко мне сквозь темнеющий воздух – прозрачная ниточка между нами, тонкая, как паутинка. Эфемерность этой связи удивляла после того, как мы были так неразделимы в прошлом. Сначала как друзья, потом как двое людей, еще более близких.
– Отум, куда мы идем? – крикнул я. Сколько раз я сегодня задавал этот вопрос?
– Я говорил.
– Торикин – это брехня. Я даже сомневаюсь, что мы движемся в верном направлении.
– Меньше знаешь – крепче спишь.
– Ненавижу избитые фразы.
– Тогда заткни уши, чтобы не слышать себя самого. А лучше заткни рот – тогда и мы не будем тебя слышать.