Инженер Гулянин ходил в передовиках и попал на доску почета, которая разрослась в холле института до размеров крепостной стены.
Елена Яковлевна Твертынина превратилась в блестящего экспериментатора, о которой заговорили в зарубежных научных журналах.
Младшие научные сотрудники Клебанов и Мясницкий также стали кандидатами наук, и отныне лаборатория Верходеевой, первой в институте достигшая столь блестящих успехов, получила прозвище "офицерского полка".
Если сравнить наваждение, напавшее на НИИФЗЕП, с инфекционной болезнью, эпидемией, то весь срок, предшествовавший защитам диссертаций, можно определить как начальный, инкубационный период заболевания, когда организм уже нашпигован вирусом, но явных, _видимых_, признаков заболевания еще нет.
Именно в день защиты кандидатской диссертации Окурошева началась новая фаза, когда счастливым потребителям научных благ впервые открылся их источник.
Пока Николай Окурошев отговаривал на трибуне свою двадцатиминутную речь и водил указкой по таблицам и графикам, развешанным вокруг трибуны, Борис Матвеевич Хоружий тихо вышел из конференц-зала: покурить на лестнице. Свои сигареты он забыл дома, и его угостил проходивший по коридору старший научный сотрудник Балкин.
Едва табак дотлел до пальцев, и Борис Матвеевич, кинув окурок в урну, собрался вернуться в зал, как этажом выше раздались быстрые и гулкие шаги.
Спустя несколько секунд мимо Бориса Матвеевича с мягкой волною прохладного воздуха по кошачьи легко промелькнул вниз странно одетый незнакомец. Борис Матвеевич повел взгляд за ним вдогонку и странность его одежды отметил почти неосознанно, не представляя себе, в чем же она состоит. Вероятно, он и вовсе не сумел бы объяснить ее, скройся незнакомец из виду. Однако на площадке между этажами тот вдруг остановился и, поворотясь к Борису Матвеевичу, спросил глубоким, слегка звенящим и необыкновенно чужим голосом:
- Старик, табачку не найдется?
Жесткий колючий взгляд незнакомца придавил Хоружего к стене.
- А?.. Да-а, - охнул Борис Матвеевич и стал судорожно шарить по карманам, а пока шарил, разглядел незнакомца пристальней.
На вид ему можно было бы дать что-то около тридцати. Одет он был в серо-голубое длиннополое пальто... даже не пальто, а - кафтан с подбоем из короткого темного меха. Широкие, синие, без складок брюки были заправлены в... сверкающие белые сапоги с острыми, чуть загнутыми вверх носами. Эти сапоги и обращение "старик" более всего, тяжело и тревожно, поразили Бориса Матвеевича. Незнакомец был высок, широк в плечах, хотя при этом и довольно худощав. Лицом он был красив и очень свеж, будто только что вышел с морозца; волосами черен и немного курчав. Чуть раскосые глаза его и покатые скулы выдавали в нем примесь азиатских кровей. Нос он имел прямой и тонкий, с узкими, чуть вывороченными в стороны ноздрями. Рот незнакомца Борис Матвеевич словно бы вовсе не различал, как не приглядывался, - и вспомнил наконец, что сигареты искать без толку.
- А... - опять охнул он. - Забыл... Вот... угостили самого...
Скрытные, как бы волнистые губы незнакомца мягко раздвинулись в улыбке, такой же сверкающей, как и его роскошные сапоги.
- Гляди, старик. Носи табак впредь. Не то на весь век останешься должничком. - Он даже рассмеялся, но совершенно беззвучно; кажется, смех терялся очень глубоко в груди его... и, отвернувшись от Бориса Матвеевича, он скользнул вниз.
Борис Матвеевич был окончательно сбит с толку. "Кино, что ли, снимают? - пришло ему в голову. - Да какое ж у нас кино! Глупость какая-то..."
В растерянности он вернулся на свое место в последнем ряду и, уже не слыша выступления, долгое время просидел размышляя, кому полагается носить столь необычную рабочую одежду...
Между тем, двумя рядами ближе к сцене, на крайнем у стены кресле вздремнула Елена Яковлевна Твертынина, и ей уже начинал сниться премерзостный сон.
Во сне она представилась себе не то княгиней, не то боярыней, сидела смирно, без дела в просторном рубленом помещении с маленькими оконцами и томилась гнетущим предчувствием скорой роковой встречи. Ожидание длилось изнурительно долго, как это только бывает в тягостных снах.
Наконец откуда-то сбоку, из неприметного хода, выскользнул перед Еленой Яковлевной импозантный худощавый брюнет в серо-голубом кафтане и ярких белых сапогах. Следом за ним в сумрачном пространстве появился второй, но близко не подошел, остался поодаль, у стены - здоровенный заросший малый с покатыми плечами и широкой ухмылкой. Он встал, лениво привалившись к стене, и то ли бормотал что-то себе в бороду, то ли хмельно подсмеивался.
Брюнет замер перед Еленой Яковлевной и пристально смотрел ей в глаза. Лицо его как бы плыло - и только зрачки оставались на месте, словно шляпки взбитых гвоздей.
- Пойдешь сегодня со своими девками в монастырь, - сказал он, голос его донесся будто издалека, но очень отчетливо. - Останешься там на ночь. Ночью откроешь нам потайные дверцы. Покажу. Уйдешь по оврагу.
Верзила у стены тряс бородой, посмеивался.
- А зачем в монастырь? Не надо... - то ли подумала про себя, то ли проговорила робко Елена Яковлевна.
- Не твое дело, - отсек брюнет.
Елена Яковлевна как бы опомнилась и подумала о своих княжеских правах, о власти некоторой и о гордости - кто, мол, такой тут явился без позволения да еще требует участия в разбое.
Брюнет, видно, заранее предчувствовал приступ неповиновения. Лицо его вдруг застыло, строго очертилось в сонном видении и словно застекленело в своей неживой правильности и красоте: только губы его все струились и скользили в глубокой, скрытой улыбке. Он поднял руку в ездовой черной перчатке, расшитой тонкой серебристой тесьмой, и так же медленно сжал перед глазами Елены Яковлевны тонкие свои пальцы в кулак. Елене Яковлевне стало тяжело дышать.