Николай Окурошев в эту минуту кончил свое выступление и слабо удивился тому, что совсем не волнуется и вообще ему наплевать, что с ним теперь будет. Ему стали задавать вопросы... Потом он спустился со сцены и, сидя в первом ряду, выслушал речи оппонентов и своего руководителя. Что-то они ругали, что-то хвалили, но Николая потянуло в сон: он понял, что самое страшное уже позади и все происходящее вокруг уже не имеет никакого значения.
Он едва вспомнил о последнем акте ритуала: надо опять подняться на трибуну и всех-всех по очереди поблагодарить... Он лихорадочно стал вспоминать имена-отчества, и когда председатель совета дал ему слово, рывком вскочил с места...
Видно, кровь при рывке резко отлила от головы - в глазах Окурошева потемнело вдруг, и он ощутил, что пол уходит у него из-под ног. Он невольно махнул рукой, пытаясь ухватиться за подлокотник.
Сцена с трибуной, развешанные на стене плакаты, члены ученого совета, плафоны над головой - все взвилось винтом перед его глазами. На миг он потерял чувство верха и низа...
И вдруг в этом пустом и кромешном пространстве пальцы наткнулись на какую-то узкую и скользкую, но устойчивую опору. Будто в полусне Николай крепко ухватился за нее. А в плечо его до боли вцепилась огромная ручища и поволокла куда-то вверх. Николай сразу успокоился и обвис. Под ним тихо захрустело, и он опустился на мягкое.
- Эк валится, - раздался сверху голос - будто пустые ведра загремели. - Чудной. Навродь не пил, а валится.
- Не ори, - стрельнул со стороны другой голос, негромкий, но жесткий и властный.
Темень кругом стояла беспросветная. Николай сидел, привалившись боком к какому-то поручню, боялся дохнуть и шелохнуться и только бестолково крутил головой. Запах в нос бил резкий, но очень приятный: тянуло ночной луговой сыростью; к нему примешивались волны запаха животного - и вот Николай уловил на слух близкое лошадиное пофыркивание. Глаза начали привыкать к темноте: не далее, чем в трех шагах, обозначились конские силуэты, а возле них - тени двух неподвижно стоящих людей. Николай пристальней вгляделся в темноту. Показалось ему, что и вправду очутился он посреди широкого луга. С одной стороны луг ограничивала совсем черная полоса, похожая на далекий лес, а с другой луг сливался с непогожим ночным небом. Скользкий поручень, за который Николай все еще невольно держался рукой, оказался бортом телеги, а мягкая опора - постеленной на дно соломой.
- Щукин. Растолкуй, - снова лязгнул жесткий, повелительной отчетливости голос.
Возле Николая шумно зашуршала соломой, задвигалась огромная какая-то туша; вместе с ней и телега пошевелилась, хрустнула раз-другой колесами.
- Глядь сюда, - тихо звякнули почти над самой головой ведра.
Николай робко повернулся на голос. Около него еще немного повозились - и вдруг снизу поднялся желтоватый свет: под рогожей на дне телеги скрывался маленький мутный фонарь с чадящим язычком пламени внутри. Он прояснил тьму над телегой и вокруг не более, чем на три шага.
Николай искоса глянул на тех, что стояли с конями. Оба почти по пояс скрывались в густой влажной траве. Один из них был худощав, стоял в профиль к Николаю совершенно неподвижно, точно восковой, всматриваясь куда-то в сторону леса. Лицо его, скрытое тенью конского крупа, различалось слабо. Голова второго была и вовсе загорожена, однако конь, стоявший перед ним, вдруг подался назад и мотнул головой, открыв его на мгновение... Не поверив себе, Николай уловил знакомые черты инженера Гулянина.
- Будя ворон считать... - Огромная ручища нагло подхватила Николая за подбородок и повернула в свою сторону.
Прямо перед его глазами, чуть ли не вплотную, возникла широченная заросшая физиономия. Торчащие в стороны русые лохмы и прямая лопата бороды светились над фонарем сквозным соломенным блеском. Глаза лешака блестели открыто и ясно, но как-то нехорошо, водянисто, насмешливо и корыстно высматривая что-то во взгляде Николая. Нос сидел в усах смешной картошкой, а под ним размахнулась широченная примирительная ухмылка. Концы усов шевельнулись в стороны, и Николай подался назад, ощутив дух старого перегара и огуречной закуски. Физиономия ухмылялась по-приятельски, гниловатые зубы торчали под усами, усы ворочались и топорщились - по всему видно было, что физиономия старается войти в доверие.
- Щукин, чего цацкаешься? - отрывисто, почти гортанно окрикнул худощавый.
Лохматый детина набросил на фонарь рогожку, и разом захлопнулся сверху чернильный мрак.
- Ну, глаза попривыкли?.. Проморгайся, - заговорил детина, одыхивая лицо Николая влажной тяжелой теплотой. - Гляди к лесу. Там сторожка стоит... Ну, так и не видать ее. Мы щас схоронимся за речкой. - Он махнул рукой куда-то в луговую тьму, в сторону противную лесу. Тихо засядем. И ты тихо тут сиди. Как от сторожки поскачет кто к реке, так и вовсе нишкни. Тебя не приметят. А только заслышишь скач, сразу дай нам знать. Такой вот знак дашь. - Он приподнял рогожку одной рукой, а другой - фонарь: вихрем скакнули кругом тени. - Живо поднял, нам посветил - но смотри, чтоб от лесу не видать было, как светишь: держи рогожку пошире, прикрывай. Посветил - и опускай сразу. А как мимо пропустишь, послушай, много ль их будет. Ежели не один поедет, а более, снова подними огонь - и опускай сразу. За спинами их останешься - опять же приметить не должны. Уразумел?
Николай пребывал как бы в легком оглушении. Он кивнул рассеянно, а потом еще и плечами пожал.
- А кто поедет? - спросил он, сам не заметив своего вопроса.
- Очень хороший один человек, - легонько причмокивая и похихикивая сообщил детина. - Оченно ндравится он нам. Желаем потолковать с ним по душам.
- Ты горазд языком молоть, - осек его худощавый. - Хомка - грязь, продаст за понюшку. Станет княжий сапог слюнявить... Откупимся сами.
- Ага-а, - протянул детина.
Николай понимал плохо, долго доходило до него, что сводят счеты с каким-то ненадежным дружком.
- Холуй! - вскрикнул вдруг худощавый: звук его голоса раздался так, будто топор с глухим хрустом воткнулся в сухое полено. - Как коней держишь!