Кровь! Из сломанной березовой ветви лилась бурая, гнилостная кровища!
Ошалевший от ужаса пастушок вскочил на ноги и рванул прочь от проклятого места. Он бежал не разбирая пути, не видя ничего вокруг, судорожно отплевываясь, откашливаясь и безуспешно пытаясь руками и рукавами смахнуть размазанную по лицу жижу. Наконец парень споткнулся, подвернул ногу и упал. Его вытошнило. Еще раз. Заливаясь слезами и слюной, Васька кое-как сел и отодвинулся от отторженного содержания желудка. Трясущимися руками он нарвал травы и попытался вытереть ею лицо.
- Куда?! В деревню, в деревню бежим! - Раздалось где-то за спиной.
Васька огляделся и заметил за деревьями Миханьку. Тот еще что-то выкрикнул, махнул рукой, указывая направление, и побежал. Тогда только пастушок сообразил, что со страху ломанулся в лес да к старому погосту! В деревню надо бежать, в деревню. К людям. К мамке!
- Мамка-а-а, - в голос завыл детина.
Он поднялся и, прихрамывая на ушибленную ногу, поспешил вслед за приятелем.
И снова неспокойно в Гнилушках. Народец стягивался к двору старосты: люди переминались с ноги на ногу, шептались, охали да ахали. "Трое утопленников, смертная хворь, что уже и гадать было, что нечисть объявится? Ты как думаешь, кум?", "А что тут и думать, кума, так оно и есть. Что делать-то только теперь?", "И то правда, как бы откупиться, чтобы всем не пропасть".
И Кирка пришла - серая с лица, исхудавшая. Встала в сторонке, будто тень. Никто ее и не заметил: кому какое дело до сироты, когда такие дела творятся?
- Слышно что? - вопрошали новопришедшие.
- Собор у них. Матвей Борисович выходил, велел обождать. Что-то там думают, решить не могут. - Откликались из первых рядов.
- А чаво думать? Чаво голову ломать? Что Ваську, что Егорова сынка - в топи свести! Так-то оно надежнее, - проскрипела старуха Авдоха.
- И тебя вперед! Нечисть как тебя заслышит - сама стрекача задаст. Так и одолеем! - Загоготал молодой мужской голос. И по толпе прокатился одобрительный смешок.
- Охальник! Чтобы тебе пусто было. Тьфу на тебя! - недовольно заворчала Авдоха.
Сам совет проходил внутри старостиных хором. В комнате расположись все главы видных и уважаемых деревенских семейств, в том числе и Матвей Борисович, и Егор Ефимович. Собравшиеся люди образовали полукруг, обращенный к хозяину дома. Сам староста с посохом в руках восседал на лавке. Рядом с ним в карауле стоял Онисим. Среди почтенных мужей "беловой вороной" выделялись Марфа, держащая в руках упитанного гуся и виновники переполоха, стоящие посреди комнаты. Насупившийся Миханька с обидой поглядывал на окружающих, а Василек, который, к слову, уже успел умыться и переодеться, смотрел в пол и периодически шмыгал носом.
Тимофей Федорович покрутил головой по сторонам. Густые, мохнатые брови старика с возрастом опустились на глаза так низко, что, казалось, полностью перекрыли ему поле зрения. Но присутствующие в зоркости старосты ни минуты не сомневались. И Егор Ефимович не сомневался, а потому, когда голова старосты оказалась обращена к нему, -- небрежным жестом положил ладонь на пухлый кошель, подвешенный к поясу. Но и Марфа-то тоже баба глазастая -- дернула гуся за перо, чтоб тот подал голос и перевел внимание деревенского головы на себя. Тимофей Иванович, оценивая перспективы, заходил бровями, замял губы, зашевелил редкозубой челюстью.
- Ты чего это, Марфа, с гусем-то пришла? - деланно удивился Онисим, чем вызвал приступ кашля у старосты.
- Тимофей Федорович, никак простыл? - "Забеспокоился" вредный мужик.
- А Савелий что же не пришел? - Отмахнулся от ухмыляющегося Онисима староста.
- Звал. Лыко не вяжет.
Староста понимающе покивал головой и, кряхтя, поднялся с лавки.
- Что же, люди добрые, повод для собора у нас невеселый, да куда деваться - придется разобраться. - Дед двумя руками оперся на свой посох. - Как вы уже слышали, произошло в наших краях событие природному естеству и закону Велесия противное - закровоточила ветвь березовая. И тому есть два свидетеля: Василий, Марфы сын, и Михаил, Егора Ефимовича сын.
Миханька кивнул, Василек шмыгнул носом.
- Стало быть, случилась злая ворожба, - вздохнул староста. - А причина той ворожбе, сами знаете кто. Надеялись мы, что ослабло, исчезло проклятие, пропало чудище, да, видать, поторопились радоваться-то. Да... Поторопились...
- Да что вы, люди! Да брешут мальчишки! Подрались они, подрались. По шеям не хотели за озорство получить, вот и брешут! Вон у Васьки и синяк, и царапины. А чудища никакого и в помине не было! Подрались они, Тимофей Федорович. - Заверещала Марфа, быстро подошла к сыну и отвесила тому подзатыльник. - Ну, сознавайся, балда, так ведь дело было?!
Парень ничего не ответил, только опустил голову еще ниже.
- А ты что расскажешь, Матвей Борисович? - Спросил староста.
- Послал я к пастбищу работников, скотинку забрать. Молодцы они крепкие, но близко к той опушке, на которую Миханька указал, побоялись подходить. Сказали, гнилью с того места на полверсты смердело, а трава, деревья, что там растут -- все багряное да бурое, издали видать. Так что, смекаю я, Тимофей Федорович, что все так, как ты говоришь. Чудище это. Ты-то лучше знаешь, но и я кое-что помню: мальцом я еще был, когда оно в последний раз объявилось, за Андрейкой-то Плешивым, но и тогда странные дела в деревне творились.
- Да, и в тот раз без ворожбы не обошлось, и до того. Это вроде метки у чудища-то. - Окунаясь в воспоминания, произнес старик. - Пошел тогда Андрейка в баньку. Облился первым ковшом -- хорошо ему, облился вторым -- опять хорошо, а как всю кадушку на себя опрокинул, так и выскочил из баньки в чем мать родила. Бежит по улице, орет, а у самого по всему телу пиявки колышутся, да так много, что и живого места не видно. И здоровые ведь твари, с палец! Я тогда молодой еще был, бойкий, заглянул через окошко в баньку-то, а там этими пиявками все кишмя кишит. Так и сожгли ее, жалко было, а что делать. А от Андрейки и отдирать ничего не стали, сразу в топи свели. Да, Андрейка-то последний в роду своем был, после него чудище и затихарилось... до сего дня.