— Теперь пора въ классъ, — сказалъ директоръ.
Я наскоро простился съ матушкою и пошелъ за Сарторіусомъ. Пройдя длинный коридоръ и завернувъ за уголъ, мы подошли къ дверямъ со стеклами. Школьный служитель, Schumiener, исправлявшій въ числѣ другихъ обязанностей и обязанность палача, отворилъ передъ нами дверь, и директоръ ввелъ меня въ классъ, гдѣ уже начались занятія. Поговоривъ нѣсколько минутъ съ учителемъ, директоръ вышелъ.
Я стоялъ съ потупленною головою, смутно слыша сдержанный смѣхъ и шопотъ учениковъ.
— Тише! — крикнулъ учитель и обратился ко мнѣ съ вопросомъ, какъ моя фамилія: онъ ее уже слышалъ отъ директора, но исполнялъ въ точности роль допросчика.
— Рудый, — тихо отвѣчалъ я.
— A! русакъ! нашъ братъ. Хорошо, что ты попалъ въ мой часъ, я тебѣ и друга хорошаго дамъ, тоже изъ русскихъ. Розенкампфъ! — позвалъ учитель одного изъ учениковъ:- вотъ тебѣ другъ; слушай его, сиди съ нимъ вмѣстѣ въ мои часы; это примѣрный ученикъ, — говорилъ Саломірскій (такъ звали учителя), указывая мнѣ на ученика, подошедшаго къ каѳедрѣ. Я рѣшительно не зналъ, что значить быть чьимъ-нибудь другомъ и какъ имъ сдѣлаться. «Если ты мнѣ другъ, то купи билетъ на мою лотерею», говорили одинъ другому воспитанники госпожи Соколовой; отъ нихъ же слышалъ я еще слѣдующія фразы со словомъ другъ: «хорошъ же ты другъ, всѣ свои пряники одинъ слопать!» или: «какой ты другъ, и подсказать-то мнѣ не могъ!» Подъ вліяніемъ ихъ понятій о дружбѣ, я робко взглянулъ на моего будущаго друга и примѣрнаго ученика.
Первое, что меня поразило въ примѣрномъ ученикѣ, была необыкновенная блѣдность его лица; въ немъ не было ни кровинки; худое, миніатюрное, оно окаймлялось черными волосами, весьма гладко приглаженными, и только у пробора какъ-то затѣйливо поднимался непокорный вихоръ, точно онъ хотѣлъ сказать каждому встрѣчному: дудки, братъ, меня не пригладишь! Изъ-подъ длинныхъ черныхъ рѣсницы зорко глядѣли сощуренные черные глаза, а по губамъ пробѣгала недѣтская, отталкивающая усмѣшка. Встрѣтясь съ этимъ мальчикомъ въ саду или у знакомыхъ, я не подошелъ бы къ не у съ радушнымъ предложеніемъ поиграть; но тутъ, противъ воли, приходилось сдѣлаться его другомъ.
— Садись на мѣсто, — сказалъ Розенкампфъ и пошелъ со иною къ задней скамьѣ. — Ты не вздумай, и въ самомъ дѣлѣ, послушать этого дурака и сдѣлаться моимъ другомъ, — шепнуль онъ мнѣ дорогою.
Мы сѣли; кто-то сбоку успѣлъ ущипнуть меня за руку, спросивъ о цѣнѣ сукна на моей курточкѣ; мнѣ было очень болью, но я не поморщился. Учитель диктовалъ, выкрикивая слово за словомъ и шагая изъ угла въ уголъ. До окончанія диктовки, онъ отобралъ тетради учениковъ, связалъ ихъ веревкой и началъ вызывать по фамиліямъ мальчиковъ, заставляя ихъ отвѣчать наизусть заданныя имъ басни и стихотворенія. До моего слуха долетали слова: «двойка», «единица», «нуль», «я тебя запишу въ тадель».
— Зачѣмъ записываютъ въ тадель? — спросилъ я у Розенкампфа.
— Чтобы инспекторъ наказалъ ученика, — отвѣчалъ сосѣдъ.
— За что же наказывать?
— За то, что дурно учится или болтаетъ въ классѣ, какъ ты.
Меня разозлилъ этотъ отвѣтъ.
— Я и не думалъ болтать, я только спросилъ, что значитъ тадель.
— Это можно было сдѣлать и послѣ класса.
— Кто тамъ разговариваетъ! — крикнулъ Саломірскій.
— Новичокъ, это новичокъ-съ болтаетъ, г. Саломірскій, — закричали радостными голосами нѣсколько учениковъ.
— Обнимись на первый разъ съ печкой, ступай къ ней! — сказалъ мнѣ учитель.
Я, дрожа всѣмъ тѣломъ, всталъ со своего мѣста, чтобы обняться съ печкой.
— Сиди, — шепнулъ Розенкампфъ и дернулъ меня за рукавъ; я присѣлъ. — Онъ не болталъ, г. Саломірскій, — сказалъ Розенкампфъ, фамильярно обращаясь въ учителю:- ему нужно было спросить меня о дѣлѣ, сами же вы меня ему въ друзья назначили.
— Такъ ты бы такъ и сказалъ! А вы, ябедники, сейчасъ рады насплетничать — и на кого же? на новичка! Я васъ всѣхъ заставлю съ печкой цѣловаться, шушера, мелюзга! — кричалъ Саломірскій и началъ еще болѣе ставить нулей.
Ученики, получившіе неутѣшительный баллъ, отходили отъ каѳедры съ злобными лицами, «Пьяница!» — почти вслухъ говорили они:- не выспался, вѣрно, опохмеляться хочется! Саломірскій точно былъ пьяница. Онъ принадлежалъ къ числу многихъ безцвѣтныхъ, заѣденныхъ средою, т. е. дрянныхъ и жиденькихъ натуръ; къ учительской обязанности онъ не чувствовалъ никакой способности и все же училъ дѣтей, потому что и во всякомъ другомъ званіи онъ былъ бы не на своемъ мѣстѣ. Горе о своей негодности онъ запивалъ виномъ, злобу вымещалъ на ученикахъ бранью и пулями. По вечерамъ онъ приходилъ въ классы, шатаясь, садился на каѳедру и дремалъ, изрѣдка, спросонья, оглашая классъ криками: шушера, мелюзга, сволочь. Но дѣти не боялись его вечеромъ; они знали, что онъ не въ состояніи даже балловъ вписывать въ журналъ; расписываясь вечеромъ въ журналѣ, онъ съ трудомъ выводилъ перомъ: «Сало» и, сдѣлавъ вмѣсто остальныхъ буквъ своей фамиліи длинную чернильную черту, бросалъ перо. Учились у него плохо, выучивались немногому и въ годъ едва-едва начинали писать подъ диктовку, не дѣлая двадцати ошибокъ на каждой страницѣ. И какъ же было научиться писать, если учитель, продиктовавъ что-нибудь, отбиралъ тетради и повѣрялъ ихъ дома? дѣти вообще не имѣютъ привычки разсматривать повѣренное учителемъ; взглянутъ они на подпись, гдѣ значится, сколько у нихъ ошибокъ, и сложатъ тетради; вздумай учитель продиктовать имъ то же самое, и они сдѣлаютъ тѣ же самыя ошибки. Саломірскій, какъ и многіе учителя, не понималъ этого. Неизвѣстно, почему держали его въ училищѣ и не выгоняли вонъ.