Дѣти, выросшія въ одиночествѣ, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и повѣрившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастіи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно дѣлаются лѣнтяями. Я испыталъ это на себѣ.
Бывало, сижу я на креслѣ, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы. Der reiche Palast — богатый дворецъ — der reiche Palast, der reiche Palast, твержу я уже безсознательно; мнѣ надоѣло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всѣмъ своимъ великолѣпіемъ и блескомъ; расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одѣтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звѣздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бѣгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и всѣ улыбаются мнѣ, привѣтствуютъ меня: я герой. Что же далѣе? Этого-то далѣе я и не могу вообразить себѣ. Мнѣ кажется, что всѣ мнѣ удивляются, всѣ меня привѣтствуютъ, а я хожу и хожу по заламъ, я говорю со всѣми окружающими, пожимаю имъ руки и… И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза мои безцѣльно устремляются, вдаль, гораздо далѣе противоположной стѣны нашей комнаты: она исчезаетъ и не мѣшаетъ мнѣ; передо мною разстилается какая-то волшебная страна; это не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свѣтѣ волнами, не великолѣпная, сочной травой поросшая, гулливымъ вѣтромъ волнуемая степь, не горы съ снѣговыми вершинами, пугающія человѣческіе взоры своими громадными размѣрами, — всѣхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты; въ моей волшебной странѣ несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ ясныхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утренній туманъ, волнистымъ воздухомъ…
— Что, сынушка, выучилъ урокъ? — весело спрашиваетъ меня отецъ.
— Нѣтъ, — очнувшись, отвѣчаю я сконфуженнымъ голосомъ.
— О чемъ же задумался? — уже заботливо говорятъ отецъ, и я знаю, что въ его головѣ промелькнула мысль: здоровъ ли онъ, не нужно ли ему чего?
Сейчасъ его рука пощупаетъ вою голову: не горяча ли?
— Я твердилъ слова на память, — начинаю я лгать своему доброму, чудесному отцу я поспѣшно наклоняюсь къ книгѣ, чтобы скрыть яркій румянецъ стыда, а въ головѣ мелькаетъ мысль: какой я лгунъ! какой я лѣнтяй! Завтра Рейтманъ придетъ въ классъ, и я не буду знать урока. Онъ меня оставитъ до семи часовъ въ школѣ; всѣ будутъ смѣяться, когда онъ станетъ мнѣ уши драть. Больше всѣхъ посмѣется Розенкампфъ, онъ мнѣ рукою носъ сдѣлаетъ, длинный носъ…
И снова я готовъ замечтаться по поводу длиннаго носа, я уже протянулъ въ умѣ до безконечности слово длинный и, кажется, соображаю, какъ онъ будетъ длиненъ… Но вотъ отецъ роняетъ на полъ рубанокъ. Я вздрагиваю и, какъ испуганныя птицы, Богъ вѣсть куда, несутся мои дѣтскія сонныя грезы; глаза приковываются къ книгѣ.
Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побѣдить не въ мѣру развитое воображеніе, чтобы твердо преслѣдовать одну цѣль: учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня высѣкли за лѣность… развѣ думалъ я пережить этотъ день!.. Я кусалъ себѣ руку во время зубренья уроковъ, чтобы эта боль мѣшала мнѣ мечтать о постороннемъ… Правда, я уже въ мартѣ мѣсяцѣ того же года былъ третьимъ ученикомъ въ классѣ, но чего мнѣ это стоило! Господи, чего мнѣ это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всѣхъ дѣтяхъ?
Родится и растетъ почти половина всѣхъ бѣдныхъ дѣтей нашей матушки Россіи въ душныхъ городахъ, гдѣ служатъ ихъ отцы-труженики, не видятъ они природы, оживляющей все существо человѣка и отрезвляющей его умъ, разсказываютъ имъ волшебныя скажи, пріучая ихъ умъ создавать несуществующіе міры съ большеголовыми карлами, разъѣзжающими подъ шапкою-невидимкою на коврахъ-самолетахъ, на крылатыхъ волкахъ, говорятъ дѣтямъ о серебряныхъ деревьяхъ съ золотыми плодами, объ Иванѣ-царевичѣ, спасающемъ изъ терема Кащея Безсмертнаго красавицу Царь-дѣвицу и въ то же время баюкаютъ ихъ, полусонныхъ, пѣснею: «вырастешь большой, будешь въ золотѣ ходить». И вотъ грезится ребенку, что и онъ счастливый и всесильный Иванъ-царевичъ, что и у него коверъ-самолетъ и шапка-невидимка, и весело ребенку… Чудныя сказки! знакомятъ онѣ человѣка съ могучей народной фантазіей, не не дай. Богъ никому испить одуряющаго вина, не отвѣдавъ свѣжей ключевой воды, познакомиться прежде со сказкою, чѣмъ съ природою и дѣйствительною жизнью. Въ сказкахъ поэзія, но она слишкомъ бьетъ въ глаза, ослѣпляетъ ихъ и послѣ нея трудно трезво глядѣть на міръ и понимать его дѣйствительную красоту, понимать, что желтый листъ, трепещущій на вѣткѣ въ позднюю осень, въ тысячу разъ красивѣе неподвижныхъ серебряныхъ листьевъ и золотыхъ плодовъ, что простая и дымная изба мужика съ его трудовой жизнью въ милліонъ разъ занимательнѣе и ярче всѣхъ похожденій по воздуху небывалыхъ героевъ. И тотъ, кто въ дѣтствѣ былъ убаюканъ этими волшебными сказками и снотворными пѣснями, можетъ-быть, во всю жизнь будетъ повторять изношенную и затертую слезливыми поэтами фразу: «наша безцвѣтная жизнь, нашъ холодный міръ!»