Его рука ласкала мои волосы, и на нихъ одна за другою падали его горячія слезы. Быть-можетъ, въ эту минуту старое дитя плакало о своей неспособности спасать въ пору и во-время любимыхъ дѣтей. Слушая его рѣчи, я горячо и крѣпко пожалъ лѣвую руку своего слабаго, безпомощнаго друга-учителя и вдругъ прильнулъ къ ней губами… Я весь горѣлъ, голова была тяжела, въ ушахъ шумѣло.
Мейеръ поднялъ мою голову, поцѣловалъ меня въ лобъ.
— Ты совсѣмъ нездоровъ, — сказалъ онъ, качая головою. — Лучше бы было тебѣ остаться дома.
— Ничего! я самъ этого хотѣлъ, мнѣ это было нужно, — отвѣчалъ я въ полузабытьѣ; мой языкъ былъ сухъ и едва шевелился.
— Что нужно? — спросилъ Мейеръ.
— Позоръ, искупленіе.
Мейеръ широко открылъ глаза, еще разъ задумчиво покачалъ головою и повелъ меня по лѣстницѣ на крыльцо. Тамъ онъ надѣлъ на меня пальто и фуражку, нанялъ извозчика, заплатилъ ему деньги и отправилъ меня домой съ однимъ изъ школьныхъ служителей.
— Учись, надѣйся на Бога! — были послѣднія слова старика; они звучали въ моихъ ушахъ и тогда, когда пропали изъ виду и онъ самъ, и зданіе школы, и весь окружающій міръ.
Не знаю, внесли ли или ввели меня въ нашу квартиру, по помню, что только черезъ недѣлю я узналъ ее и всѣхъ озабоченныхъ людей, тихо ходившихъ около моей постели.
У меня была горячка.
Докторъ велѣлъ перевезти меня на дачу. Двадцать второго іюня мы перебрались въ Петергофъ. Отецъ купилъ мнѣ нѣсколько книгъ для чтенія, надѣлалъ разныхъ коробочекъ и ящичковъ и ухаживалъ за мною, какъ за годовымъ ребенкомъ. Онъ исхудалъ во время моего недуга, и какъ будто воскресъ, когда я сталъ поправляться.
XIX
Заключеніе первой части
Здѣсь оканчивается исторія моего безотраднаго дѣтства, совершается полный переломъ во всемъ моемъ существѣ. Мечты о томъ, что я самъ по себѣ, безъ заслугъ и дѣлъ, что-нибудь значу, что счастіе жизни состоитъ въ важномъ чинѣ, въ барскихъ замашкахъ и въ богатствѣ, мечты, привитыя мнѣ бабушкою, школою, контрастомъ богатой обстановки другихъ домовъ съ бѣдною обстановкою моей жизни, теряютъ для меня всякое отрадное значеніе, дѣлаются мнѣ отвратительны. Я начинаю сознавать, что именно онѣ были причиной той глупой роли, которую я игралъ, что онѣ помѣшали развиться во мнѣ сознанію необходимости учиться собственно для себя, а не для того, чтобы блестѣть, получать хорошіе баллы и избѣгать наказаній. «Неужели только я одинъ былъ такимъ глупцомъ?» спрашиваю я себя и, перебирая всѣхъ учениковъ, вижу, что всѣ они были таковы: одни гордились своимъ дворянскимъ достоинствомъ, какъ чѣмъ-то возвышающимъ человѣка, и хвастали чинами отцовъ, какъ своею личною заслугою; другіе старались замаскироваться въ щегольскія курточки, обмануть и себя, и другихъ; трусливые учились, боясь наказаній, самолюбивые — желая отличиться; смѣлыя и безстыдныя дѣти махали рукой на ученье и съ забубенно-беззаботнымъ смѣхомъ получали нули. «Всѣ не лучше меня, у всѣхъ тѣ же ошибки», мысленно рѣшаю я. Но вотъ передо много растетъ чья-то могучая личность и, кажется, говоритъ: я не такова! Это Калининъ. Онъ пріобрѣтаетъ мое уваженіе и любовь; мнѣ еще смутно, но уже понятенъ его самородный умъ, смекнувшій, для чего надо учиться — вопросъ, до разрѣшенія котораго мнѣ пришлось добираться путемъ обмановъ и опыта. Я краснѣю при воспоминаніи о своихъ привычкахъ и ловкихъ манерахъ, давшихъ поводъ Воротницыну назвать меня un laquais endimanché: но это названіе уже не жжетъ меня такъ, какъ жгло прежде: мало-по-малу, я пріучаюсь смѣяться надъ собою и обгоняю Воротницына: онъ назвалъ меня этимъ именемъ, узнавъ мое званіе и увидавъ паденіе: я же подмѣчаю признаки того же типа, къ которому принадлежалъ я, даже въ тѣхъ важныхъ мальчикахъ, съ которыми встрѣчался я когда-то въ богатыхъ домахъ отжившихъ баръ. «Отчего они спрашивали о званіи моего отца и не искали ни мнѣ самомъ никакихъ достоинствъ?» говорю я. «Отчего они въ урочный часъ носились по Невскому проспекту на наемныхъ рысакахъ и, искривясь на бокъ, смотрѣли на бѣгъ коней, пуская пыль въ глаза прохожихъ и дѣлая видъ, что кони ихъ собственные? Отчего они такъ много говорили о блескѣ баловъ и, разсказывая о знакомыхъ, не упоминали ни о честности этихъ людей, ни объ умственныхъ способностяхъ ихъ, но не забывали поименовать ихъ званія и чины, опредѣлить ихъ богатство? Оттого, что они „laquais endimanchés“, отвѣчаю я, смѣясь… Мой умъ припоминаетъ всѣ событія недавней жизни, до самыхъ мельчайшихъ подробностей; я разспрашиваю у отца и у матери о ихъ жизни, о жизни бабушки и дяди; они съ полною готовностью, не скрывая ничего, удовлетворяютъ моему желанію и, кажется, понимаютъ, что мои вопросы вызвало не одно любопытство. Отецъ, по мѣрѣ своихъ силъ, послѣдовательно развиваетъ передо мною свои взгляды на жизнь, купленные опытомъ. Онъ уже считаетъ меня ровнымъ себѣ, подготовленнымъ для принятія этихъ взглядовъ. Иногда они пугаютъ меня своею безпощадной правдою, и мнѣ дѣлается на минуту страшно. Становятся мнѣ ясны и пустота, и ничтожность, и истинныя заслуги знакомыхъ мнѣ личностей. Я работаю надъ собою, бодро работаю, не утомляясь, не охая, и ищу идеала не просто честнаго, какъ мой отецъ и мать, но честнаго и счастливаго человѣка; отецъ и мать не были счастливыми людьми, они просто безропотно покорялись своей судьбѣ, понимая, что болѣе широкой дѣятельности для нихъ не можетъ существовать; не будь у нихъ меня, и не было бы у нихъ ни одной отрадной надежды въ будущемъ, они жили бы только для того, чтобы умереть. Эту правду дали они мнѣ почувствовать, и я не хочу жить такою жизнью. „Гдѣ же ты таишься, людское счастье? — восклицаю я. — Блесни ищущимъ тебя людямъ и озари яснымъ свѣтомъ ихъ скорбящія души, усталые умы и примири ихъ съ жизнью! Довольно горя, довольно покорности, позволь пожить!“ Но представить себѣ идеалъ счастливаго человѣка я не могу. Мой умъ это я понялъ не въ то время, но гораздо позже, — принадлежалъ къ тѣмъ негеніальнымъ, простымъ умамъ, которые только путемъ опыта и отрицанія добираются до истины и никогда не наталкиваются на нее разомъ, по чутью, по вдохновенію. Тогда я считалъ себя именно такимъ геніемъ-изобрѣтателемъ, и потому не покидалъ своей мечты найти желанный идеалъ, хотя для сознанія его у меня не было данныхъ.