— Ты права, Мама. Я, конечно, плохой христианин. И раньше не был слишком прилежным, а уж после всего того, что довелось увидеть… Он, отвернулся, махнув рукой. — Но теперь в пору уверовать снова: девчонки, да еще сразу две. Обе, значит. Так что ты права. Не иначе, как Бог, больше некому. Это, конечно, глупо, но я со временем непременно найду какого-нибудь пастора и возьму на прокат специальный парадный жилет, чтобы прийти к нему на причастие по всем правилам. Как, бывало, ходил на воскресную службу мой батюшка. Этого сейчас просит моя душа.
— А крестить?
— А! Это не есть важно. Окрести здесь, все равно Иисус узнает своих.
«вууУУХХ-х!!!» — на улице взвыло, стремительно нарастая до максимума и стихло, остался только сдержанный, постепенно слабеющий звон турбины, как в бочку, бухнул и сразу замолк серьезный, флегматичный Карзуб, скрипнула-шарахнула калитка, а следом что-то с грохотом обрушилось уже в сенях. Совокупность звуков удостоверяла личность гостя не хуже личной подписи. Анфиска. Явилась глядеть сестер за сорок два километра спустя какой-то час после появления матери с новорожденными дома. По обыкновению, ворвалась, как вихрь, гоня перед собою волну слегка спрессованного уличного воздуха.
— Ну, где?! Ух, ты…
Увидав, уменьшила мощность, сбавила обороты и намного, намного приглушила звук, с ходу заворковав с мелюзгой. В такие моменты весь остальной мир для нее переставал существовать, а сама она разительно менялась. Младенцев — обожала совершенно безумно, причем не только своих. Герр Эшенбах, с его привычкой давать всему точные определения, глядя на нее сейчас, нашел подходящее уточнение: она была до младенцев как-то… жадной, что ли? Их общество просто не могло быть для нее лишним.
— Фи-ис…
— А?!
— Говорю: благоверный-то твой — где?
— А! Че, не знаешь его, что ли? Сроду шагу не прибавит. Сейчас будет…
Как таковых, шагов слышно не было, несколько раз ритмично скрипнули, прогибаясь под грузом, половицы, без шума, неспешно, даже как-то степенно отворилась дверь, и в комнату боком вплыл глава семьи Панковых. В правой руке, — чудовищных размеров торба, на сгибе левой, — младший отпрыск семейства, девица Маргарита, четырех месяцев от роду, у правой ноги, держась за штанину, семенит старший Василий, двух лет двух месяцев, на спине — рюкзак. Столь же колоссальных размеров, что и торба. Впрочем, на фоне самого Николая Васильевича вся кладь казалась вовсе небольшой, изящной и почти игрушечной.
— Здорово, мам, — прогудел он мягким, на грани инфразвука, басом, — это — куда?
— На кухню давай. К погребу, к холодильнику. Чего у тебя там?
— Сало. Окорок копченый, лопатка. Грудинки килограмма три…
— Свинью колол? Кабанчика?
— Не. Пусть подрастет покуда. Свинью. Фроську. Такая свинья разумная, — аж жалко. Хотел на свиноматку оставить, а потом подумал… Некогда нам счас. Еще лещи там, с десяток, орехи, каштаны. Ну и по мелочи… Здорово, дядя Гера.
И с привычной осторожностью пожал немцу руку. Он вообще двигался осторожно: подчиненные шутили, что, когда Коля задумается, ему все равно, в какую сторону открывается дверь или откручивается гайка. В этом была своя сермяжная правда, вот только рассеянностью он не отличался. Не мог себе позволить такой роскоши. Отсюда и привычка поспешать медленно, что все вокруг такое легковесное, хрупкое, хлипкое.
Мама Даша с удовольствием посмотрела на него, потом на дочку. Статью, понятно, не в нее, помельче, но все равно справная бабенка. Сбитая, как камушек, плечи круглые, не поймешь, где шире, в плечах или в заду… Харя свежая, хоть и обветренная, под солнцем зажаренная, глаза наглые… — все в порядке! Отошла девка, слава тебе, Господи, слава тебе, Царица Небесная… заступилась, Пресвятая Заступница, опасла непутевую.
— А ты, чадо непутевое, заблудшее, — собирайся… В отпуску ты с понедельника, по закону, двенадцать ден. Две, стало быть, седьмицы… Баловство, понятно, похоть дьяволова, господь дал человеку день седьмой для воздержания от мирских трудов, да и то не для праздности, для молитв искренних и благочестивых размышлений, святые подвижники и вовсе день и ночь труждались, день седьмой с колен не вставали, били поклоны земные… однако с инспектором по труду мне спорить не с руки. И так смотрят косо. Так что езжай давай, мать навести. О-хо-хо… грехи наши тяжкие.