Кто покультурней и поэтому знает больше слов, сказал бы, что от нее буквально пышет сексом, — и тоже, пожалуй, ошибся бы. На самом-то деле призыва — не было. Неприязнь, как и ревность, — наблюдательны. Заставляют подмечать и оценивать каждую мелочь. Вот и Карина Сергеевна подмечала. А вот с тем, чтобы оценить, понять, было хуже. Очевидно, в данном случае ей пришлось столкнуться с чем-то незнакомым, не имеющим графы в прежнем ее опыте. Вот и глаза Стрелецкой оставались по-прежнему густо-синими, но при этом глядели все равно как-то не так… не по-прежнему. Все нутро Карины, вся ее врожденная интуиция, женская и вообще, твердили ей, что от этой особы, — такой, какой она была теперь, — надо держаться подальше. Что ничего, кроме беды, компания ее не принесет. Но всякие там предчувствия проходили у нее по графе буржуазного мракобесия, с которым надо бороться. Она и боролась.
В данном случае борьба проявлялась в том, что Карина не только не избегала компании Стрелецкой (та, надо сказать, особо не набивалась), но и старалась проводить как можно больше времени вместе. Делать в санатории оказалось особо нечего, людей подходящего возраста практически не было, а они когда-то все-таки проработали вместе чуть ли ни два месяца. Можно сказать, — земляки. Ну, — почти. А с объективной точки зрения их жизненный опыт различался настолько, что, казалось, они свои двадцать с лишним лет прожили не то, что в разных странах, а и в разные эпохи. Общих тем для обсуждения практически не было. Время от времени, увлекшись рассказом о том, что ее действительно волновало, составляло смысл ее жизни, Карина, глянув на собеседницу, видела этакую слабую, неопределенную улыбку. Обычно так улыбаются собственным мыслям, не слушая собеседника. Карина тоже так думала, и замолкала.
Она была не вполне права. Мысли у ее собеседницы если и не относились прямо к ее словам, то были ими спровоцированы. «Боже мой, — думала бывшая Жар-Птица, — сколько же на свете сортов глупости. Причем характерно то, что наиболее интересные сорта принадлежат людям, в общем, неглупым. Взять хотя бы вот эту вот… мышь. Ведь не дура же. Справляется с такими делами, которые не каждому умному в подъем, а дураку делать нечего. Где можно было, помимо всего прочего, просто-напросто двадцать раз сгореть за эти семь-восемь лет. И сколько же, при этом, дури».
Она глядела на товарища Морозову, и только диву давалась: ведь она тоже была чем-то вроде еще каких-то пять лет тому назад. Пожалуй, даже хуже, потому что имела высокий уровень допуска, доверие больших, — рукой встав на цыпочки не достать, — людей, включая Самого, и была посвящена во многие опасные тайны. Кроме того — она ж из хорошей семьи! Была. Речь «культурная», словарный запас побогаче. Да и книжек прочитала раз в десять больше. Поэтому много о себе мнила, считала себя существом особой породы, и на эту вот Морозову смотрела с тайным презрением. А сама была похо-ожа. Такая курица, сякая курица — все равно курица. Образ Жар-Птицы был, по мнению ученых, навеян нашим эмоциональным предкам павлином, то есть тоже, в конечном итоге, курицей. Теперь она ни к каким курам не относится. И уж, во всяком случае, она больше не Жар-Птица. А кто тогда? Лучше даже не задумываться. Ей и вообще-то задумываться вредно. Даже вспоминать — и то не так.
А эта вот так и осталась. Говорит, а того не понимает, что Настю даже не смысл ее речей коробит, — чего там, человек большое, сложное реальное дело делает! — а сами слова эти ей слушать невозможно. Куда хуже, чем железом по стеклу — для иных-нервных. С души воротит от родимых штампов. Вот еще раз скажет что-нибудь про любовь к Родине, про трудовой героизм, про «почин» или «единый порыв», — и стошнит. А что? Очень даже может быть. За эти годы они стали существами разной породы. Взаимопонимание между ними невозможно в принципе.