— Надеюсь, — с улыбкой ответила Катя и девочки начали уже без удивления представляться ей.
Когда толпа девчонок, пытающаяся быть очередью с ее правилами последовательности, подвела Катю и ее новых знакомых к дверям врачебного кабинета, они уже болтали обо всем на свете, обменивались телефонами, чтобы не потеряться, если кого-то из них в секцию не примут, и желали удачи следующей входящей.
Совсем молоденькая женщина-врач, показавшаяся Кате сказочно красивой, покрутила ее, осматривая кожу, написала на листочке имя-фамилию и, поставив печать и подпись, весело вручила его девочке:
— Беги к тренеру, по лестнице третий пролет, там остальных увидишь. Молодец, рано начинаешь!
Катя счастливо распахнула дверь и, увидев своих новых подружек, ожидавших ее, обрадовалась еще больше. И они побежали по лестничным пролетам вверх, уже чувствуя счастье быть в сборной и побеждать — вместе и везде.
Крупная женщина с громким резким голосом смотрела на выстроившихся девчонок и, некоторым задавая вопросы, некоторых просто отправляя без всяких замечаний и объяснений, время от времени останавливалась рядом с одной из волнующихся и записывала имя, дату рождения, адрес и все остальное, которые выбранные с трудом могли диктовать от волнения и счастья быть замеченными этой строгой особой. С интересом разглядывая маленькую Катю, она, записав ответы нескольких девочек и дойдя до нее, уже приготовилась записывать:
— Что, малыш, будем тренироваться, — она улыбнулась своим красивым скуластым лицом и продолжила уже мягче, — полное имя и фамилию назови мне и дату и место рождения.
Захлебываясь радостью, девочка затараторила:
— Екатерина Андреевна Невзорова, пятое апреля 1970 года, Москва, — и растянутой улыбкой лягушенка замолчала, боясь сбить женщину в записях, когда та вдруг остановилась и переспросила в полной растерянности:
— Кать, ты извини, я сегодня подустала, дату рождения еще раз назови, я не расслышала.
Девочка, серьезным голосом, пытаясь говорить медленно и громче, диктовала:
— Пятое… апреля… тысяча… девятьсот… семидесятого года.
Женщина-тренер, перестав записывать, серьезно смотрела на Катю, потом также неожиданно опять начала быстро дописывать и, уже не поднимая на девочку головы, спросила:
— Номер телефона домашнего и как маму зовут?
Катя послушно продиктовала и услышала в ответ:
— В пятницу к трем на тренировку приходи.
Катя почувствовала, как где-то в груди от радости забили едва слышно невесомыми крылышками разноцветные бабочки, и только смогла прошептать:
— Спасибо большое.
Женщина улыбнулась как-то грустно, Катя подумала — от усталости.
— Не за что. Меня Тамара Андреевна зовут, до пятницы, Катя Невзорова.
Девочка весело побежала, перебирая своими маленькими тонкими ножками, вниз по лестнице, а женщина смотрела ей вслед, забыв о еще полусотне ожидающих ее решения их судьбы.
В дверь постучали и Катя вернулась в год и день нынешний:
— Да…
Мама, осторожно приоткрыв дверь и только заглянув в комнату, обеспокоено спросила:
— Катенька, почему ты не ложишься? Поздно уже…
— Не волнуйся, мам, я ложусь, — она встала и пошла к шкафу раздеваться, чтобы побыстрее отделаться от мамы и продолжить свои путешествия по дорожкам годовой давности. — Спокойной ночи!
Мама, подойдя к девочке и поцеловав ее, пожелала ей приятных снов и, выходя, обернулась. Катя не видела жалости на мамином лице, но знала, что выражение это, с которым люди обычно смотрят на умирающих или со сломанными лапками маленьких котят, присутствовало на лице ее всегда — с того самого вечера.
Катя улеглась в мягкую теплую постель и, обняв старого медвежонка, оказалась в тяжелых объятиях того вечера, когда мама, заплаканная, ворвалась к ней в комнату:
— Катя, пойдем, нам нужно поговорить, — мама требовательно смотрела на дочь до тех пор, пока та не поднялась, чтобы идти за ней.
Напуганная — Катя никогда не видела маму заплаканной или плачущей — она быстро перебрала в голове, что она могла наделать, но, не найдя ответа, решила, что случилось что-то другое, может быть — с кем-то из родственников.
Папа сидел на диване странный, уставившись в одну точку, и Катя испугалась совсем, больше всего на свете желая быть в эту минуту улиткой или черепашкой, чтобы можно было спрятать голову в прочный панцирь, из которого не только нельзя ничего видеть, но, если не хочешь, — можешь и ничего не слышать. А еще лучше — мидией — захлопнуть ракушку — и ничего страшного уже не случиться. Папа, все также глядя куда-то в даль, которой не было, по причине наличия стены комнаты напротив него, очень тихо сказал, прервав внезапные веселые мысли Кати о дали и стене: