— Имя не можешь придумать? Ха! Подумаешь! Да я тебе хоть сто имен назову. Я в девчачьих именах лучше всех разбираюсь.
— Только не Лиат. И этих американок твоих, из Центра абсорбции, тоже не надо. Короче, имена девчонок, которые тебе нравятся, мне даром не нужны. Мне нужно, чтобы имя было такое… Ну, благородное, понимаешь? Не как у какой-нибудь там обычной девчонки.
— Лиат, она тебе не обычная. Даже Коби и Морди, когда ее в День памяти увидели, и то…
— Да отстань ты от меня со своими Морди и Коби. Мне нужно такое имя, которое, как только его скажешь, так сразу и представишь себе, как она летит. Или как садится куда-нибудь. Или как еду клюет. Или как она тебе когтями руку царапает, когда от голода злая становится. Она хоть и сильная и никого не боится, но еще и нежная. Как только цвет ее перьев увидишь — сразу понимаешь, что девчонка. Только не надо мне опять про Коби талдычить. Если Ицик с тобой о чем разговаривает или если он там чего сделать задумал — ты Коби про это ни-ни, понял? Он нам теперь больше не брат. Мать его в отца превратила. Для Ошри и Хаима. Не может же он нам одновременно и братом быть, и отцом. Он что, Бог?
— Далила.
— Что «Далила»?
— Давай назовем ее Далила.
— Далила? Это которая из Торы, что ли?
— Ну да, жена Самсона. Далила. Ты чего? Всего два месяца в школу не походил и уже забыл, кто такие Самсон и Далила?
— Забыл. Совсем из башки вылетело. Далила. А что? Мне нравится. Очень даже благородное имя. И не грубое такое. Нежное. Как она сама. Далила. Ну спасибо тебе, Дуди. Здорово ты придумал. Я бы ни в жисть до такого не додумался. Далила. Знаешь, а давай сейчас в мясную лавку к Моше сгоняем? Еды ей принесем. Ты же его просил для нас откладывать что на выброс? Ну вот. А потом будем ее к имени приучать. Помнишь, как тот мальчишка в фильме? Как он ей кричал: «Кес! Кес!» — и она к нему сразу летела? Но для этого ее дрессировать надо, понимаешь? Это может очень много времени занять.
Мы возвращаемся домой. Ицик всю дорогу о чем-то думает. Голова у него работает, как бетономешалка, и все мысли, которые приходят ему в голову, они такие, как бы это сказать, увесистые, что ли. Если, к примеру, из его головы вылезает какая-нибудь мысль, то всего через два-три дня она уже превращается во что-нибудь стоящее. А вот если мне какая-нибудь мысль приходит в голову, то она больше на ветер похожа. Дунет этот ветер на целофановый пакет, который кто-то на улице бросил, и тот взлетает. Взлетает — и начинает вверх подниматься. Все выше, и выше, и выше… Пока не обратится в муху и не исчезает из виду. Так что через пять минут никто уже и не помнит, что из головы Дуди вылетела какая-то мысль.
Ицик
Когда я просыпаюсь утром, я хочу только одного: чтобы кто-нибудь принес мне гору.
Пусть возле моей кровати стоит большущая такая коричневая гора, усыпанная белыми валунами. Чтоб как только я глаза открою и спущу с кровати ноги — чтоб там стояла такая гора, и я, Ицик Дадон, к-а-ак встану на ноги, да к-а-ак расколю ее на части! Своими собственными руками расколю. Руками, про которые Бог решил, что это будет новая разновидность рук.
Я думаю про гору, которая будет стоять утром возле моей кровати. Эта гора, она вообще-то мне ничего не сделала: не трогала меня, не мешала мне и даже совсем меня не знает. И не подумайте, что она какая-то там особенная. Нет, это вам не гора Синай. Как она называется, никто не знает. И вот я — такой, какой я есть, — к-а-ак встану с кровати да к-а-ак расколю ее одним ударом на две части! А потом снова спать лягу. Полежу себе немножко в кровати, отдохну, а когда отдохну, встану и буду уже нормальным человеком, каким меня все по утрам видеть и хотят.
Люди, с которыми ты живешь, хотят, чтобы ты утром просыпался, как свежеиспеченный хлеб. Ну, такой, которому можно пока еще любую форму придать. Когда просыпается Эти, она похожа на мышь, которая выглядывает из своей норки и никак не может решить, чего хочет: то ли из этой норки вылезти, то ли юркнуть назад — туда, где провела всю ночь. Она стоит неподвижно; рот у ее приоткрыт — будто она хочет что-то сказать; пальцы на руках растопырены — каждый палец врозь; и такое ощущение, что она все еще досматривает последний сон. Наконец, она делает два шага, останавливается и входит в туалет. Входит и забывает, что должна из него еще и выйти. Выходит только тогда, когда мы уже думаем, что она там уснула, и начинаем ломиться в дверь. Потом она подходит к ванной и останавливается у входа. Все проходят мимо нее и заходят без очереди, но она стоит и ничего не говорит. Когда же она наконец свой рот открывает, из него вылетает какой-то птичий писк. Даже если она только «да» говорит — когда ее кто-нибудь о чем-нибудь спрашивает, — все равно, как птица, пищит.