Было такое впечатление, что люди стоят над картой и пытаются найти на ней дорогу, ведущую к Амселему, и каждый раз, как выяснялось, что она ведет в тупик, поиски начинались заново. По бомбоубежищу носились десятки имен и версий. Со всех сторон только и было слышно:
— A-а, это тот, который встречался с Симхой из дома, где живет сумасшедшая?
— Нет-нет, это тот, у которого дочка невестки гуляла с арабом. Между прочим, очень образованный мужик. Только что вернулся из Румынии. Выучился там на зубного врача.
— Да нет же. Это тот, у которого брат на новом грузовике «вольво» работает, с десятью передачами.
— Слушай, а это, часом, не тот, у которого ребенок как раз накануне Мимуны[41] родился? Он его в роддоме оставил. Ты что, не слышала? Ужас!
Бомбоубежище гудело, как улей. Напряженные, озадаченные, помятые лица выглядели в тесном пространстве, как мандарины, чья тонкая кожура вот-вот лопнет под напором сока, который только и ждет, чтобы брызнуть наружу, и я знала, что мое лицо выглядит точно так же.
Через какое-то время споры затихли и люди снова занялись своими делами. Одни предлагали соседям бутылки с водой и чистые пеленки, другие — туалетную бумагу и пакеты для мусора, третьи — таблетки от головной боли и одеяла, а кто-то даже решил поделиться своим матрасом: «Бери, бери, не стесняйся, нам и двух матрасов хватит. Пусть детишки поспят вместе. Так даже лучше: быстрее согреются». Вскоре возник еще один спор — о том, какой из ракетных обстрелов был сильнее. «По-моему, самый ужасный из всех был этот», — решительно заявил кто-то, но немедленно встретил отпор: «Ничего подобного. Ты что, забыл, какой жуткий обстрел был в прошлом году на Лаг ба-омер?»— «Ты имеешь в виду „катюши“, которые упали в промзоне? — защищался первый голос. — Которые еще так страшно выли? И на которые все бегали поглазеть? Чепуха. Даже и сравнивать нечего». У того и другого немедленно появились сторонники, как будто все убежище разделилось на две спортивных команды: «Он прав!» — «Прав? Какое там прав!» — «Прав, прав. Действительно, нечего сравнивать». У меня было ощущение, будто они играют в карты и каждый пытается выдернуть из колоды более сильную карту. Слушая их, я невольно начала предаваться воспоминаниям. Стала думать о том, сколько мне было лет, когда террористы пришли впервые, что произошло, когда они пришли во второй раз, где я была и что делала во время всех последующих бесконечных обстрелов, боеготовностей и проникновений террористов на нашу территорию, а потом я огляделась вокруг и подумала, что у каждого из нас появилась новая карта, которой мы сможем сыграть в будущем.
— Я принес вам тут несколько фонарей, — сказал Иегуда, — но если кто-то предпочитает пользоваться свечами, попрошу быть с ними поосторожнее. Не дай Бог, еще что-нибудь загорится.
— А как там снаружи? — спросил кто-то. — Много разрушений?
— Да, и про Амселема расскажи, — послышался еще один голос. — Как он там?
Однако перед тем, как отвечать на вопросы, Иегуда решил нас сначала немного успокоить:
— Прежде всего я хочу сказать, что утром из горсовета привезут и будут раздавать хлеб. Это первое. Второе. К нам сюда лично едет начальник генштаба. И третье. Электрическая компания делает все возможное, чтобы как можно быстрее восстановить освещение. Одним словом, осталось потерпеть совсем немножко и все будет хорошо. Часа через три-четыре уже должны все починить.
По лицам людей я видела, что они готовы поверить абсолютно всему, что скажет Иегуда. «Ты можешь даже приврать, — словно говорили их глаза. — Ври, ври, если хочешь, ничего страшного. Мы все равно тебе поверим, как мы верим тому, кто рассказывает сон».
«Да, да, да, — говорила я ему мысленно вместе со всеми, — сейчас, когда мы уже знаем, что не умерли; сейчас, когда мы сидим тут, свободные от всех своих ссор и забот, долгов, профессиональных обязанностей и домашних заданий; сейчас, когда у нас куча свободного времени, когда время больше никуда не бежит, а сидит тут вместе с нами на матрасе; сейчас, когда мы можем наконец забыть обо всем и представить, что мы исполнители главных ролей в фильме о жизни и смерти; сейчас, Иегуда, мы готовы слушать тебя бесконечно, не прерывая и не вступая с тобой в пререкания, и готовы поверить буквально каждому твоему слову».
Иегуда прокашлялся, погладил бороду, и его красная пещера снова раскрылась. В бомбоубежище воцарилась мертвая тишина. Наверное, такая тишина была перед тем, как Моисей приказал морю расступиться. Может быть, подумала я, Иегуда кашляет потому, что не уверен, стоит ли напоминать нам о том, где мы были и что делали, когда упала вторая «катюша», и что в это время делал он сам? Он же понимает, что слышать это нам будет неприятно, и не хочет, чтобы мы чувствовали себя рядом с ним трусами. Интересно, а когда он пойдет в другие бомбоубежища, он расскажет там о том, что происходило здесь у нас, или нет? О том, как мы стояли возле закрытой двери бомбоубежища и орали, и о том, что он единственный повел себя, как мужчина, и пошел искать ключ? Впрочем, решила я, в конце концов это не имеет никакого значения. Все равно ведь завтра весь поселок будет знать об этой истории, и, когда жена и дочь Коэна вернутся из Беэр-Шевы, им будет стыдно выходить на улицу. А если кто-то из Коэнов из дома все-таки выйдет, люди будут бросать на них косые взгляды и перешептываться. «Смотри, кто идет. Эта та самая, чей муж во время ракетного обстрела взял ключ от бомбоубежища и пошел спать». — «Ой, да никак это дочка Коэна из дома номер 122. Ну этого, который у них бомбоубежище запер». — «Вы только поглядите на него. Из-за него люди чуть не погибли, а ему хоть бы хны».