К птице Ицика я никогда не подхожу, даже когда Ошри умоляет меня пойти вместе с ним в старую кухню посмотреть на нее и начинает тянуть меня за руку. Да и к самому Ицику я тоже стараюсь не приближаться. Не знаю почему. Скорее всего, из-за его рук. Иногда мне кажется, что он специально выставляет их напоказ, чтобы все увидели, какие они страшные. И еще я боюсь, что он посмотрит на меня своими пронзительными, словно прожигающими тебя насквозь глазами и по выражению моего лица решит, что не только его руки, но и он сам тоже вызывает у меня отвращение, хотя на самом деле это не так.
Я вынесла мусор, спрятала мусорное ведро в кустах и пошла к маме в ясли. Мои ноги не шли, а бежали, как будто им тоже не терпелось поговорить с мамой и как будто они хотели помочь мне убежать от моих вечных спутников — сомнений, которые никогда со мной не расстаются и всегда преследуют меня по пятам. Вот и сейчас, обнаружив, что я ушла из дому, они начали вопить на всю улицу: «Вернись! Что ты делаешь? Как тебе не стыдно?» — и я знала, что они вот-вот бросятся за мной в погоню. Но сделала вид, что их не слышу, и продолжала бежать.
Все дети в яслях сейчас спят, думала я, и я смогу с ней спокойно поговорить. Скажу ей, что так больше нельзя и что надо рассказать близнецам правду, прежде чем другие дети, в школе или на улице, не наговорят им каких-нибудь гадостей. Через несколько месяцев они пойдут в первый класс и тогда уже будет поздно. «Ты, — скажу я ей, — никогда не училась здесь в школе и знаешь о ней только то, что слышишь на родительских собраниях. Ты даже не представляешь себе, какими жестокими могут быть здешние дети». И чтобы окончательно прогнать свои сомнения, я представила себе, что именно Ошри и Хаим могут вскоре услышать на переменах.
— Мой брат Цион поклялся Торой, что ваш отец умер.
— Всем известно, что Коби — всего лишь ваш брат.
— Нет у вас никакого отца.
— Во всем нашем поселке только вы одни не знаете, кто ваш отец.
И наконец, самое страшное, что им могут сказать:
— Все знают, что ваша мама трахается с Коби.
— Баба, та еще потерпеть и может, а вот мужик — нет, — услышала я голос поварихи Рики и остановилась. — Для мужика неделя — это все равно что вечность.
Я не хотела, чтобы они меня увидели, и пошла, прижимаясь к стене. Зарешеченная дверь была закрыта. Как и обычно в это время, они сидели на детских стульчиках за маленьким столом возле входа. Были слышны взрывы хохота, но знакомого маминого смеха, который обычно звучит так, словно она пытается его выкашлять, я не слышала. Как, впрочем, и звонкого смеха Ализы.
— Еще не родился тот мужик, который получит мое тело до свадьбы, — заявила Сильви.
Левана сказала что-то по-мароккански, и все снова засмеялись.
— Ну все, девки, хватит вам рассиживаться, — объявила Рики. — Гномы за нас убираться не будут.
Я услышала, как они ставят стол на место, и напомнила себе, зачем сюда пришла, но перед глазами у меня вдруг возник мужик, о котором они говорили. Он был похож на букву гимел — ג, с которой в иврите начинается слово «мужик», и чем-то напоминал сокола Ицика. Голова у него была маленькая, глаза выпуклые, а одна нога выкинута вперед. Он держал руки в карманах и плотно прижимал их к телу, как будто ему было трудно терпеть. Потом я увидела женщину. Она была похожа на букву алеф[42] — א. Ее руки были вскинуты кверху, ноги раздвинуты; она самозабвенно исполняла танец живота, а длинные волосы покрывали еще не округлившиеся ягодицы.
Неожиданно зарешеченная дверь открылась, и меня обрызгало водой. В дверях появилась Левана со шваброй в руке.
— Ну ты меня и напугала, — сказала она. — Входи, входи. К маме пришла? Только подожди, я положу сухую тряпку, чтобы ты не наследила.
Я пошла в группу мамы и Ализы. Дети спали на раскладушках, и в воздухе словно парили их спящие души. Пахло мочой и овощным супом. Одна раскладушка стояла пустая, и ее провисший зеленый брезент как будто приглашал меня лечь на него и уснуть.
Мама и Ализа были в детском туалете. Они вынимали из рюкзаков детей чистые и сухие белые пеленки и смачивали их в ванночке, предназначенной для стирки грязных пеленок. В первый момент они меня не заметили, но, когда мама подняла голову и увидела, что я стою в дверях, она решила, что случилась какая-то беда, и на лице у нее появилось испуганное выражение. Я поклялась ей, что дома все в порядке, и она снова стала смачивать пеленки.