- Да, да, я помню, - покивал Жозеф Фуше, подумав, что этого пронырливого валлона, весьма похожего на Шалтай-болтая - оба небольшого роста, с характерной формой головы, оба обожают разгадывать загадки и демонстрировать интеллектуальное превосходство - можно было бы без опасений назначить на самый высокий пост, может, даже собственным заместителем. - Вот они, - достал стопку писем из среднего ящика письменного стола. - Я не читал их, сами понимаете - вскроешь письмо, прочтешь, и все, увяз коготок, и надо работать, работать и работать.
- А каким образом вы их получили?
- Их клали мне под дверь ночью или ранним утром.
- Спасибо, - взял письма Пуаро. - Если поступят другие послания, я смогу их получить?
- Не поступят. Внизу, в фойе я прикрепил к доске объявлений записку, обращенную к Потрошителю, с просьбой адресовать следующие письма Эркюлю Пуаро лично.
- Замечательная идея, - расплылась улыбка Гастингса.
- В таком случае, я вас больше не задерживаю, - поднялся Фуше. - Удачи, судари, удачи и еще раз удачи.
Пуаро, попрощавшись, лихо завернул кончики усов, смахнул с рукава гипотетические пылинки и пошел к двери. Гастингс двинулся за ним.
Как я был в гестапо
Предисловие (из романа "Кол Будды").
... В Геленджике снять комнату не получилось - как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.
Город был памятным, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий «Солнце». Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.
Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, «молодой человек» и находится на том месте, где когда-то было «Солнце».
Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве... Это было все, что осталось от лучших его месяцев.
Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, - теперь эти слова ему были известны, - облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки - остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю...
Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Взобрался, лег и... почувствовал себя десятилетним Женей.
Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.
Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, скрывавший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.
Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе - работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное - висело в нем невидимым инертным газом.
Детство ушло так же неожиданно, как и явилось - молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве...
А теперь собственно рассказ.
В санатории я, одиннадцатилетний, жил в одной комнате с молдаванином Колей и Сашкой Воробьевым, кажется, из Усть-Каменогорска, нормальным парнем, но гадом по природе. Да, гадом. Однажды он мне сказал, что если ухватиться за 1/2 дюймовую трубу, выходящую из задней части газировочного аппарата на высоте 2-х метров и запустить руку вот в то отверстие, то можно набрать кучу "трояков" (вода газированная в те времена стоила 3 копейки). Я подпрыгнул, схватился, и тут же меня дико затрясло - труба была под напряжением 220. Я не мог ни о чем думать, тело тряслось, как руки у давнего алкоголика.
Спас меня тот же Воробьев. С разбега он пинком сбил меня с трубы, и я был ему благодарен.
Мы хорошо жили. Брали иногда вина на троих или лодку, чтоб покататься по заливу, ловили рыбу, гурьбой бегали в санаторскую столовую, в которой кормили лучше и разнообразнее чем в ресторанах, во всяком случае, большинство блюд я попробовал там впервые.
Потом в нашу комнату подселили Рыжего. Он был верзилой, типа сила природы, и Сашка предложил его побить, чтобы не был таким высоким и сильным, а горбился и всех боялся. Мы подкараулили Рыжего в ранней южной ночи, как шакалы. Он стоял как лев, механически отмахиваясь. Сашку это тронуло, он бросился дико на Рыжего. Тот заорал, как оглашенный, и мы убежали.