Хотя, как утверждает выдающийся британский исследователь Артур Дарби Нок, гностицизм «подразумевает не отвращение к обществу, но желание сосредоточиться на внутреннем благополучии»,[637] гностик следует по пути одиночества. Согласно Евангелию от Фомы, Иисус превозносит одиночество: «Блаженны единственные и избранные, ибо вы найдете царство, ибо вы из него и вновь вернетесь в него».[638]
Это одиночество вытекает из убежденности гностиков в первичности непосредственного опыта. Никто не может сказать другому, каким путем идти, что делать, как действовать. Гностик не может принять веру в то, что говорят другие, кроме как временную меру, пока не найдет свой собственный путь, поскольку, как говорит гностический наставник Гераклеон, «сначала люди поверили в Спасителя благодаря словам человеческим», но когда они стали зрелыми, «они поверили не только на основании человеческого свидетельства», но открыли свое собственное непосредственное отношение к «самой истине».[639] Тот, кто следует вторичному свидетельству, — даже свидетельству апостолов и Писания — может заслужить упрек, который Иисус высказал ученикам, цитировавшим ему пророков: «Вы оставили Живого, который перед вами, и сказали о мертвых».[640] Только на основе непосредственного опыта можно создавать поэмы, рассказы о видениях, мифы и гимны, которые гностики считали доказательством, что человек действительно достиг гнозиса.
Рядом с этим достижением все остальное исчезает. Если «многие» — непросвещенные люди — верили, что найдут полноту в семейной жизни, половых отношениях, предпринимательстве, политике, обычных занятиях или досуге, гностики отвергали эту веру, как иллюзию. Некоторые радикалы отрицали любые отношения, связанные с сексуальностью или деньгами: они утверждали, что лишь тот, кто отвергает половые отношения и маммону, «свидетельствует, что происходит из рода Сына Человека».[641] Другие, подобно валентинианам, женились, воспитывали детей, но, как и благочестивые буддисты, считали все это вторичным по отношению к уединенному, внутреннему пути гнозиса.
Ортодоксия, со своей стороны, выражала совсем иной опыт. Ортодоксы интересовались — намного больше, чем гностики, — своими взаимоотношениями с другими людьми. Если гностики утверждали, что изначальный человеческий опыт зла связан с внутренним эмоциональным страданием, ортодоксы не соглашались. Вспоминая историю Адама и Евы, они объясняли, что зло открылось в нарушении человеком естественного порядка, который по своей сущности «благ». Ортодоксы интерпретировали зло (какиа) как преступление против других (тем самым придавая понятию нравственное значение). Они пересмотрели закон Моисея, запрещающий физическое преступление — убийство, воровство, блуд — в смысле запрета Иисусом даже мысленного и эмоционального насилия — гнева, похоти, ненависти.
Согласившись, что человеческие страдания вытекают из вины самого человека, ортодоксы приняли естественный порядок вещей. Земные равнины, пустыни, моря, горы, звезды и деревья являются для человечества родным домом. Частью «благого» творения ортодоксы признали процессы человеческой биологии: они стремились доверять и принимать сексуальность (по крайней мере, в браке), размножение, человеческое развитие. Ортодоксы рассматривали Христа не как того, кто уводит их души из этого мира к просветлению, а как «полноту божества», сошедшую в человеческий опыт — в телесный опыт — чтобы освятить его. Ириней заявляет, что Христос,
не отвергая человека, не поставляя Себя выше его и не нарушая в Себе закона человечества, но освящая всякий возраст… прошел через все возрасты, сделавшись младенцем для младенцев, и освятил их; сделался малым для малых, и освятил имеющих такой возраст… сделался юношею для юношей… был также старцем для старцев… освящая вместе с тем и взрослых… дошел до смерти.[642]
Чтобы подтвердить состоятельность своей теории, Ириней пересмотрел распространенное предание, что Иисус умер после тридцати лет: чтобы возраст старости не остался неосвященным участием Христа, Ириней доказывал, что к моменту смерти Иисусу было более пятидесяти лет.[643]