Автор говорит, что, требуя от “человека гнозиса” всемерного самоуглубления, пробуждения спящих в нём сил, гностицизм предполагает постепенное расширение его Я до вселенских пределов, втягивание в него всего внешнего, однако же, в финале — исчезновение и первого, и второго. В этом отношении можно говорить о глубинной нерелигиозности гностицизма.
М.К. Трофимова указывает на три принципиально разные возможности изучать феномен гностицизма. Первая предполагает попытку понять, как гностики воспринимали мир и самих себя. Вторая — рассмотреть отношение к ним и их писаниям современников и критиков, как христианских, так и античных. Третья — оценить явление в его исторической перспективе, т.е. взглянуть на него глазами исследователя нашего времени. Сама М.К. Трофимова свои усилия связывает с первым направлением.
Весьма любопытна позиция Л.Н. Гумилёва, рассматривающего в свете своей теории пассионарности гностические учения как “антисистему”. “Существо позиции гностиков, — пишет этот автор, — составляет стремление заменить дискретные системы (биоценоз) на жёсткие, которые по логике развития превратят живое вещество в косное, косное при термической реакции разложится до молекул, молекулы распадутся до атомов, из атомов выделятся реальные частицы, которые, аннигилируясь, превратятся в виртуальные. Лимит такого развития — вакуум”.
Другой неспециалист, П. Козловски, полагает, что гностицизм занимает “промежуточное положение между логицизмом метафизической диалектики Гегеля, с одной стороны, и формами пойетической, персоналистской философии, как они выступают в платонизме, патристической и возрожденческой теософии, философской теологии и персонализме”. Стараясь вписать феномен гностицизма в свою теорию философской эпопеи как некоего архетипа, автор утверждает: “Повествующая теория гностицизма — это философский, а не только мифологический эпос, потому что гностическая схема истории как творения, падения и спасения отменяет общепризнанную противоположность между фиктивным мифом, с одной стороны, и историческим сообщением, как и понятийной теорией, с другой. Философский эпос гностицизма включает в себя элементы всех трёх названных форм подхода к миру”. То, что гностический эпос носит философский, а не только мифологический характер, П. Козловски подтверждает тем, что все персонажи космогонии гностиков есть в одно и то же время как персоны, так и понятия. “Гностическая система, — резюмирует автор, — самая всеобъемлющая из эпопей, она есть всецелостный эпос, рассказ о тотальной связи Бога, мира, человека и их истории. Гностическая система не удовлетворяется какой-либо частичной историей, в её истории глобальная действительность предстаёт целиком”.
И. Мейендорф полагает, что претензия обладать неким привилегированным знанием обща гностикам и христианам вообще. Различия между христианами и гностиками в этом отношении сводится к тому, каким образом приобретается это знание: гностическое знание приобретается и передаётся на индивидуальном уровне, а христианское — принадлежит Церкви как целому. Существенными признаками гностицизма автор считает 1) дуалистическое мировоззрение — утверждение существования верховного трансцендентного Божества и низшего демиурга и 2) пренебрежительное отношение к Ветхому Завету или прямое отрицание его.
П.З. Козик, рассматривавший гностицизм с точки зрения социальных процессов в Римской империи II — III вв., утверждал, что “ведущими идеями гностиков была проповедь социального консерватизма, примирения с существующей социальной действительностью”, поскольку они не считали возможным совершенствовать мир и бороться с его злом. Что до идейного содержания рассматриваемого феномена, то, согласно этому автору, “гностицизм представлял собой сплав положений пифагорейства (учение об эманации всего сущего из природы бога) и восточной религиозной мудрости народов Двуречья и Древнего Египта”. Если попытку считать гностицизм пантеистическим учением ещё как-то можно оправдать, то утверждение о том, что эманатизм свойствен именно пифагорейству и ничему другому, принять невозможно. Что же касается “религиозной мудрости народов Двуречья и Древнего Египта” — это, на наш взгляд, откровенное признание автора в собственной поверхностности.