Говорил он громко и нарочито грубо, рассчитывая, очевидно, нагнать страху на свою жертву.
- Что вам надо? – прохныкала Наталья, отступая на шаг назад.
- Что надо!.. – он снова рассмеялся. – Дура!.. Позвонишь домой, скажешь, что за деньгами приеду… Если деньги мне передадут – домой пойдёшь, если нет… или там менты…
Тут только Наталья осознала, что с ней произошло самое страшное, что только могло произойти, и что исхода для неё нет.
- Что вам надо? – в голос зарыдала она. – У меня нет денег!..
- Денег нет!.. – усмехнулся Альберт Кузьмич. – А кто говорил, что дома?..
- Это не так! – закричала Наталья. – Это… ошибка! У меня нет!..
- Ну вот посиди тут… Вспомни…
Он стал закрывать дверь, а Наталья, чтобы помешать, бросилась к нему.
- Куд-да?! – он с силой оттолкнул её так, что она упала.
- Алик! – вскрикнула Наталья, вкладывая в это имя и мольбу о пощаде, и жалобу на боль и страх, и удивление перед коварством и вероломством.
- Какой я тебе Алик! – крикнул он, при этом грязно обругав Наталью. – Сиди уж… бело-розовая тёлка!..
Дверь захлопнулась, и Наталья снова осталась в темноте.
Который шёл час и как долго она пробыла без сознания в этой пахнущей мышами кладовке, Наталья не знала – время смеялось над ней. Наталье казалось, что всё вокруг смеётся над ней – и темнота, и мыши, и эта комната, где, как она нащупала, стояла возле стены узкая лавка, о которую она больно ударилась, падая. И даже её телефон, то и дело нарушавший тишину где-то неподалёку, точно нарочно дразнивший Наталью близостью и недостижимостью привычного, безопасного мира. По мелодиям звонков Наталья узнавала коллег и знакомых, отчего ей делалось ещё более страшно и горько.
В какой-то момент из динамика телефона рассыпалась стеклянными бусинами мелодия «Феи драже», как рассыпалась всякий раз, когда на связь с Натальей выходил её сын. Не помня себя, Наталья подскочила к двери и стала биться в неё всем телом, как раненая, обезумевшая птица. Она звала своего палача, выкрикивая какие-то нелепые, бессмысленные слова. Но никто не шёл к ней, и никто, казалось, её не слышал. Но вдруг темнота, которая окружала её, сделалась красной. Наталья покачнулась и, в который уже раз, упала.
Но красная пелена, опустившаяся ей на глаза, стала зарёй. И Наталья увидела лесное озеро, на берегу которого она лежала в своём сне, козлоногого старика с очами синими, а вокруг него – целую стаю нагих красавиц. И себя среди них…
Поцелуй
История отца Варсонофия такова, что никого обыкновенно не оставляет равнодушным. Никто ещё не выслушивал историю отца Варсонофия безучастно, ни на кого не наводила она скуку. И если в нашем изложении рассказ этот не займёт читателя, не распотешит его избалованного внимания, в том вина лишь автора этих строк, не сумевшего изложить достойно историю занимательную во всех отношениях...
Случилось отцу Варсонофию, в бытность свою врачом Василием Ардалионовичем Куницыным, получить место в первой градской больнице Москвы. Переводился он в столицу, хотя не из глухой, но глубинки, и назначение своё почитал за благо. Как-то во время его дежурства умер в тридцать шестой палате старик мафусаиловых лет. Умер и не от болезни даже — от немощи, сделавшейся следствием спокойного, но неуклонного угасания жизненного огня. Едва поступив в больницу, старик этот, называвшийся Изюмовым Авениром Ельпидифоровичем, немедленно привлёк к себе внимание как служителей богоугодного заведения, так и его обитателей. Интересен старик Изюмов казался и разудалым именем своим, и многолетием, прописанным на всём его облике, так что даже борода его была подёрнута зеленью, как застарелый сухарь плесенью, но главным образом, вероятно, какой-то неотмирностью, сообщавшейся ему близостью к тому заветному краю, за который каждому предстоит перешагнуть и возврата из-за которого нет никому. Ощущение этой чуждости миру суетному, где мертвецы погребают своих мертвецов, усугублялось ещё и тем, что к старику никто не приходил, никто не навещал его. Незадолго перед кончиной старик стал беспокоен: кряхтел, крестился, просил отпущения грехов. Но был ли причиной тому беззубый старческий рот, или это смерть близким и холодным дыханием своим остудила Изюмовские члены и связала силы, а может, так невнятен язык старости и одиночества, но никто решительно не разобрал его слов, когда бормотал он посиневшими губами: «попа бы мне...» Все, слышавшие это глухое бормотание, сошлись на том, что старик тщится напеть какую-то старинную песню. Мнение это утвердилось после того, как уборщица Вера Павловна Гедройц, являвшаяся каждодневно в палату с ведром грязной воды и с серой тряпкой из старого мешка, чтобы намочить пол вокруг больничных коек, и оказавшаяся рядом с койкой Изюмова, как раз, когда тот бормотал свои неясные слова, сказала: