Неоднократно навещая Андерса в одном из львовских госпиталей, я узнал, что он, пробираясь с несколькими офицерами к венгерской границе в последние дни сентября, во время ночной перестрелки был дважды ранен[19]. Сообщил об этом факте советским властям, попросив оказать помощь, и в результате оказался в госпитале во Львове. Он сам утверждал, что ему в госпитале хорошо, а представители советских властей относятся к нему доброжелательно и даже предлагали вступить в Красную Армию. В одной из бесед я сказал генералу, что собираюсь отправиться в Париж к Сикорскому. Генерал просил, чтобы перед отъездом я зашел к нему, так как он хотел через меня передать кое-что о своих делах Сикорскому. Позже я как-то привел к Андерсу полковника Раковского, а примерно 15 октября мне удалось через знакомых отыскать во Львове жену и дочь Андерса и при содействии тех же знакомых связать их с генералом[20]. Еще через несколько дней к нашей группе присоединился подхорунжий Бончковский. Это был дельный, сообразительный и к тому же довольно интеллигентный парень, молодой артиллерист, у которого я жил на улице Калечей, 24.
Незадолго перед отъездом я, как и обещал, пришел к Андерсу. Генерал просил доложить Сикорскому о своем лояльном отношении к нему и желании служить под его командованием. Резко нападал на санацию[21], легионистов[22], осуждал Бека и Рызд-Смиглы, а в заключение выразил пожелание, чтобы Сикорский каким-либо дипломатическим путем вызволил его из Львова и перетянул к себе в Париж, потому что состояние здоровья не позволяет ему, Андерсу, решиться на нелегальный переход границы. Я обещал генералу, что все устрою так, как он хочет, и после получасовой беседы сердечно распрощался с ним.
Утром 22 октября 1939 года мы тронулись в путь. Вышли из Львова пешком, добрались до первой железнодорожной станции и там купили — каждый отдельно — билеты до Коломыи. Движение на вокзале было огромное, поэтому мы не привлекали ничьего внимания. В купе входили тоже по одному, как совершенно незнакомые люди. Полковник Раковский страшно нервничал. Казалось, что он не выдержит напряжения. Достаточно было на него взглянуть, чтобы догадаться, что с этим человеком что-то не в порядке. Он то и дело тревожно озирался по сторонам, со страхом в глазах подскакивал, как только открывалась дверь и кто-нибудь заглядывал в купе. Курил папиросу за папиросой когда закуривал, пальцы у него дрожали так, что спичка выпадала из рук. Становилось ясно, что этот человек подведет, что он не в состоянии проделать сопряженный с большими трудностями путь.
Однако до Коломыи мы доехали благополучно. На вокзале нас никто не пытался задержать. Впрочем, здесь, как и всюду в то время, суетилось множество народа. Люди ехали в разные стороны. В городе мы разместились кто у знакомых, а кто в случайных домах, но опять-таки по отдельности. В ночлеге нам не отказывали — жители уже привыкли почти ежедневно принимать в свои квартиры каких-нибудь путников. Помогали, кормили, устраивали на ночлег и почти никогда не брали за это денег. Кроме того, еще и оказывали кое-какие услуги, например, поддерживали связь между нами, собирали нужные сведения или давали ценные советы. Люди еще верили друг другу, открыто смотрели в глаза, оказывали взаимную помощь.
Я занялся подготовкой к переходу границы. Осуществить его было далеко не просто. Граница охранялась бдительно. Все же, несмотря на многие трудности, мне удалось за несколько дней подготовить переход границы около Кут.
Из Коломыи мы автобусом поехали в Косов. Дорога была спокойной. Мы любовались предгорьями: леса были убраны в октябрьский золотой наряд.
Вот и проверочный пункт. Здесь задерживали каждый автобус, и местные власти (то есть милиция) его «перетряхивали», внимательно оглядывая пассажиров. Каждого, кто казался подозрительным, задерживали. Так произошло и в этот раз. Когда в автобус вошли милиционеры, наши сердца забились учащенно. Мы старались не смотреть друг на друга. Каких-то двух задержали и забрали, нас же не тронули, хотя мы только чудом не показались им подозрительными. После проверки автобус двинулся дальше в сторону Кут. Не доезжая трех километров до города, мы сошли и, разделившись по двое, направились в город — я с инженером Богдановичем впереди, а шагах в двухстах за нами полковник Раковский с подхорунжим Бончковским. Когда мы подходили к предместью, около нас стали крутиться несколько подростков. Мы поняли, что попали под наблюдение, а между тем в нашем распоряжении оставалось совсем немного времени. Встретиться с проводником, с которым мы заранее условились еще в Коломые и который обещал провести нас известным только ему путем, я мог лишь после захода солнца.
Около Кут нас задержала милиция, состоявшая тогда главным образом из украинских юношей в гражданской одежде с красными повязками на левом рукаве и с винтовками. Нас отвели в отделение, помещавшееся в одном из домов у рынка. На первом этаже в дежурной комнате на лавках около стен сидели милиционеры, выглядевшие так же, как и те, что нас задержали: в руках винтовки, некоторые даже с примкнутыми штыками. За столом на лавке сидел старшина милиции — человек пожилого возраста, рядом — его помощник, лет двадцати с небольшим, а с другой стороны, кажется, лейтенант Красной Армии. Мы встали перед ними. Старшина, хорошо владевший польским языком, спросил нас, кто мы. Я ответил, что я студент, а Богданович инженер. Предъявили свои паспорта. Документы у нас были в порядке. Затем старшина спросил, зачем мы сюда приехали. Мы отвечали, что решили торговать коврами, а Куты славятся их производством. Поэтому мы приехали сюда, чтобы закупить партию ковров для Львова. Нашим ответом очень заинтересовался помощник начальника, родители которого, как выяснилось позже, имели в Кутах большой магазин ковров. Он расспрашивал нас, знаем ли мы, где их искать, а затем дал нам адреса нескольких магазинов, после чего мы уже без всяких трудностей получили разрешение на двухдневное пребывание в Кутах.
Во время нашего допроса в отделение привели также полковника Раковского и подхорунжего Бончковского. Как оказалось, каждого нездешнего, появившегося в городе, задерживали и отводили в милицию. Мы сделали вид, что не знакомы. По выражению лица и поведению полковника я сделал вывод, что он «кончился»: весь трясся, как студень, и было видно, что полностью капитулировал. Покинув отделение милиции с пропусками, разрешавшими свободно пребывать в городе, мы решили подождать двух остальных наших спутников, которых начали допрашивать после нас. Долго прохаживались по рыночной улице взад и вперед, наблюдая, появятся ли они. После примерно сорока минут бесплодного ожидания мы сочли за благо уйти, резонно полагая, что их, вероятно, задержали.
С обоими задержанными тогда моими товарищами по путешествию я встретился много лет спустя уже совершенно в иных условиях[23].
Между тем мы пошли в гостиницу, сняли номер и спросили, где можно было бы перекусить. Хозяин гостиницы был человеком сметливым и с хитрецой: когда разговаривал с нами, глаза его бегали во все стороны. Он посмотрел наши пропуска, дал нам комнату и записал наши фамилии в книгу. При этом слегка улыбался, кивал головой, но, хотя лицо у него было хитрое, чувствовалось, что человек он неплохой. Какая-то нить симпатии протянулась между нами.
Мы умылись и снова отправились в город. Пошли в ресторан, поужинали. Я надеялся, что полковнику как-нибудь удастся освободиться. Посматривал на улицу. Выйдя из ресторана, мы еще долго прогуливались, но все напрасно. Наконец подошло условленное время встречи с проводником. Я пошел к месту встречи. Было уже совсем темно. Проводник ждал и хотел нас сразу же вести. Нужно было выбраться за город, подняться в горы и лесом дойти до реки Прут, являвшейся границей. Все это казалось делом простым. Проводник знал дорогу прекрасно и заверял, что она совершенно безопасна. Советовал идти немедленно. Конечно же, следовало идти сейчас, но я подумал, что было бы непорядочно с моей стороны уйти, ничего не узнав достоверно о судьбе полковника и его товарища. Может быть, их сегодня или завтра рано утром отпустят, а если мы их оставим, они вряд ли сумеют сами пройти через границу, особенно полковник. Я вспомнил, как он говаривал: «Я дал бы отрезать себе ногу, только бы вырваться отсюда, только бы бежать!» И решил, что останусь. Проводник стал меня упрекать — наверное, подумал, что я струсил, но когда я ему заплатил условленную сумму, несмотря на то, что мы не воспользовались его помощью, он утихомирился. Однако прийти на следующую ночь отказался. Нет так нет. Ничего не поделаешь.
19
Согласно показаниям Андерса, он был ранен во время стычки с партизанским отрядом из местного населения. (Прим. ред)
20
Е. Климковскому немного изменила память. На самом деле супруга генерала Андерса Ирена и дочь Анна впервые посетили госпиталь 13 октября. (Прим. ред)
21
Лозунг «санация» (от лат. sanatio — оздоровление) применительно к политической и экономической жизни страны был выдвинут Ю. Пилсудским при подготовке военного переворота в мае 1926 г. Впоследствии слово «санация» стало общим наименованием режима, существовавшего до 1939 г. (Прим. ред.)
22
Речь идет о руководстве «Союза польских легионеров», объединявшего воинов Польских легионов, организованных во время Первой мировой войны. Председателем Союза являлся главнокомандующий Рыдз-Смиглы. (Прим. ред.)