Шелли сделал рукой жест, приглашая его продолжать.
― Эх, был бы здесь Отец Паскуале, он бы враз тебе все объяснил. С этим глазом они могут не столько видеть, сколько знать. Они знали, с точностью до запятой, точнее даже чем Бог это изобразил, все, что их окружало; и, следовательно, они могли совершенно точно предсказать любое будущее событие ― также просто, как ты мог сказать, в каком углу комнаты окажется один из тех бильярдных шаров, что вы сегодня катали с Аллегрой.
Он помолчал, задумчиво изучая морской горизонт. ― Сейчас мир уже не столь прозрачен, как был прежде. Его природа теперь гораздо подвижнее в своих мельчайших проявлениях, вот почему мы можем позволить себе делить людей на презренных и заслуживающих восхищения. Чтобы стало бы с этой привилегией, если бы траектории нашего движения были известны заранее как, скажем, парабола брошенного камня? Едва ли мы тогда могли бы… высказывать моральные суждения… по поводу тел, которые следуют предначертанным им курсам. Смысла в этом было бы не больше, чем винить камень упавший нам на голову. Гадалки ― и Кальвинисты[219] ― были бы рады жить поблизости от этих существ, когда они не спят и владеют глазом, потому что зрение Грай исключает любую хаотичность, любую свободу воли. Когда Грайи смотрят, они не только устанавливают положение вещей, но и устанавливают его[220].
― Но по словам того толстяка, у них его нет, глаз не был восстановлен, ― сказал Шелли. На берег плеснула волна, с пенным шелестом кружась вокруг копыт его лошади. ― И вообще, как подбрасывание монет может помочь это выяснить?
― Ну, Карло ― эксперт в бросании монет. Он настолько хорош в этом, что его мастерство граничит с невозможным. И если принять это как данность, то по точности его броска можно судить о границах возможного. Если бы глаз был восстановлен, его монета приземлилась бы значительно ближе к пятну крови; а если бы Грайи не спали и имели при себе глаз, она приземлилась бы точно на него.
― А что если бы они не спали, когда он бросал монеты? Не спали, но все еще не имели глаза?
― Как раз для этого ты и прибыл в Венецию ― разбудить их, пока у них нет глаза ― именно на это я и намекал в письме. Что же до монеты Карло, даже и не знаю, что бы с ней случилось, если бы он бросал ее при таких обстоятельствах. Я как-то спросил его, и он пытался мне объяснить, но все, что я понял, что монета не будет даже существовать между моментом броска и ее остановкой; и место где она остановится совершенно не будет зависеть от того, как он ее бросил; даже пенни, который приземлится, не будет во всех смыслах тем же самым, который он подбросил.
Шелли задумчиво нахмурился, но через несколько мгновений неуверенно кивнул. ― Пожалуй, в этом есть какая-то нездоровая логика, ― сказал он. ― Мы пытаемся вернуть определенность, предопределение; эти существа, эти три древние сестры отбрасывают… скажем, поле. Если они владеют глазом, это поле незыблемой определенности, но если они слепы, это поле расширенных возможностей, свобода от бесстрастных механистических ограничений. Он, ухмыльнувшись, взглянул на Байрона своими яркими глазами. ― Ты должен помнить, что Персей позаботился о том, чтобы задавать им свои вопросы, пока они отбрасывали слепое поле, так что то, о чем он спрашивал, переставало быть невозможным.
― Я, признаться, не думал об этом, ― ответил Байрон. ― Но, пожалуй, ты прав, если они не спят, но все еще слепы, тогда многое, из обычно невозможного, становится возможным в их окрестности.
― И где они сейчас, эти Грайи? Здесь в Венеции? Армянские священники рассказывали, как их пробудить?
― Я не особо уверен, как нам их разбудить, для этого нужны некие очень редкие виды топлива. Что же до Грай ― ты видел двух из них час назад, на южной стороне пьяццы. Третья упала в канал, когда их пытались водрузить на место, давным-давно, в двенадцатом веке.
Шелли удивленно моргнул. ― Ты хочешь сказать эти колонны…?
― Они самые. Дож[221], правивший в то время, Себастьяно Зиани[222], пообещал любую поддержку и любую onesta grazia[223] тому, кто сумеет установить колонны в безопасном пленении в этом месте, на мостовой перед Дворцом Дожей[224]. Тут же сыскался парень, некий Николо иль Бараттьере[225], который это сделал ― хотя и уронил одну из колонн в канал ― но затем он потребовал глаз в качестве платы. Другими словами он потребовал, чтобы неопределённость ― азартная игра ― была узаконена в районе площади, в фокусе внимания сестер. Дожу пришлось сдержать свое обещание, но чтобы воспрепятствовать этому, он построил неподалеку тюрьму, и между колонн начали свершаться казни. Кровь, свежепролитая кровь, очевидно, весьма хорошая замена утраченному глазу[226]. Конечно, теперь здесь уже довольно давно никого не казнят.
219
Для кальвинизма характерна доктрина об абсолютном предопределении; человек не может изменить волю Бога, но должен быть уверен в собственной "богоизбранности" и доказательством этого является успех профессиональной деятельности; большое значение придавалось мирскому аскетизму, интенсивному труду и накоплению богатства, что послужило моральным оправданием зарождающемуся капитализму.
220
Not only check on things, but also check them - не только устанавливают положение вещей, но и устанавливают его.
221
Дож ― титул выборного главы Венецианской республики на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII века. Первым дожем стал Пауло Лучио Анафесто.
222
Себастьяно Дзиани (Sebastiano Ziani) ― (приблизительно 1100 ― 1178) ― 39-й венецианский дож.
226
С этими колоннами у итальянцев с «незапамятных» времен связано одно предание-суеверие. Оно гласит, что с человеком, прошедшим между этих двух колонн, непременно случится несчастье.