Конечно, мое поведение было небеспричинным, и объяснялось оно не только болью от потери отца, через которую я прошел дважды.
Мне казалось, я рассыпаюсь на части, потому что и дома все рассыпалось на части.
Очевидно, что смерть мужа сильно подкосила мать. Очень сильно. Ее отец вернулся со Второй мировой калекой и, как многие мужчины, пытался заглушить боль с помощью алкоголя. Мама с детства усвоила, что когда родители дерутся, дома лучше не находиться.
Поэтому, оказавшись вдовой с двумя детьми в тридцать с небольшим, мама справлялась с ситуацией единственным известным ей способом. Она замкнулась в себе. Шли дни, она все также сидела, запершись в своей спальне. Я готовил себе на обед яйца на хлебе или консервированные спагетти, или мы шли к бабушке, к каким-нибудь соседям или, если было воскресенье, в церковь.
По моим наблюдениями, мама проходила тот этап, когда люди зацикливаются на наведении безупречного порядка в доме. Она бесконечно наводила порядок, и в те редчайшие случаи, когда она готовила что-то для себя, она неистово вычищала кухню не менее двух часов. Я и моя младшая сестра Кристи делали все не так. Дети есть дети, но если мы оставляли после себя крошки, следы пальцев на стекле или находились в душе больше трех минут, это выводило ее из себя.
У нас было полакра земли, засаженные деревьями и цветами. Раньше родители любили вместе работать в саду, но после смерти отца поддерживать в нем порядок пришлось мне. Если бы не эта работа, я чувствовал, моя жизнь не имела бы смысла.
Все началось с того, что мама стала придираться ко мне, но уже вскоре она позволяла себе кричать на меня и ругаться. «От тебя никакого толку», – говорила она. Я кричал на нее и ругался в ответ, и вскоре мы оба стали позволять себе оскорбления в адрес друг друга. Мама никогда не извинялась. Я тоже. Но мы оба говорили то, о чем впоследствии жалели.
Мы бесконечно, днем и ночью, спорили. Вернувшись из школы, я должен был ходить по дому на цыпочках. Если я шумел или как-то мешал ей, снова начинался скандал.
Когда мне исполнилось четырнадцать, ее терпение лопнуло. «Убирайся, – однажды заявила она после шквала взаимных оскорблений, вынимая из шкафа принадлежности для уборки. – У нас слишком много скандалов, и ты ничего не можешь сделать нормально. Ты переезжаешь вниз».
В доме было два этажа, но вся жизнь проходила на втором этаже. На первый этаж дома никто никогда не ходил. Мы с Кристи играли там, когда были помладше, но с тех пор комната, где мы играли, превратилась в кладовую для хлама. Внизу был туалет, но очень мало солнечного света, и большая часть этажа до сих пор была завалена строительными материалами. И, что было важнее всего для мамы, внизу была запирающаяся дверь. Оказавшись там, я попадал в ловушку, больше не принадлежал к семье, которая оставалась наверху.
Я не стал спорить. Какая-то часть меня хотела уйти от нее.
Поэтому я взял матрас и одежду и начал новую жизнь – жизнь, в которой мама открывала дверь, когда наступало время подняться и поесть, или когда мне нужно было идти в школу. В остальное время, находясь дома, я был вынужден сидеть в подвале.
Что я больше всего ненавидел в этой ситуации, так это не то, что я превратился в какого-то узника. Больше всего я ненавидел темноту.
Вскоре после смерти Гарри у меня начался лунатизм. С переездом вниз он обострился, и я иногда просыпался в куче битой плитки. Вокруг стояла непроглядная темень; я был перепуган и не мог понять, с какой стороны включается свет. Меня пугало все; мои сны были наполнены кошмарами о том, как Фредди Крюгер поджидает меня за дверью.
Почти каждый день, услышав, что ключ поворачивается в замке, я падал на кровать и плакал, обняв плюшевого Коржика, любимую игрушку моего детства.
Как правило, я не брал матрас на забеги, но в этот раз я беспокоился, что при переходе через Гоби может дать о себе знать моя травмированная нога, поэтому я специально взял его с собой. В конце первого дня я надул его и постарался устроиться поудобнее. У меня с собой был маленький iPod, но я даже не включал его. Мне было приятно просто лежать и думать о прошедшем дне. Меня радовало мое третье место, особенно с учетом того, что между мною, Томми и парнем из Румынии, которого, как я позже узнал, звали Жулиан, был разрыв всего в минуту или две.
Вместо списанной армейской палатки в ту ночь мы спали в юрте, и я рассчитывал, что в ней будет уютно и хорошо, когда температура упадет. А пока мне надо было, наверное, дождаться, когда вернуться мои товарищи по палатке. Я съел немного билтонга и свернулся в спальном мешке.