Но, несмотря на это, приехав в отель возле штаба организаторов, я нервничал больше, чем когда-либо перед забегом. И не поездка была причиной моего беспокойства, и не мысли о предстоящих физических испытаниях. Это было нечто гораздо, гораздо более глубокое.
Это был страх, что это окажется моим последним забегом, и страх, что, может быть, мне никогда не удастся выиграть забег – победа была для меня единственной мотивацией к бегу.
Вторник, 3 января 1984 года. День после моего девятого дня рождения. В этот день я впервые понял, насколько быстро может меняться жизнь. Стоял великолепный летний день, пронизанный прекрасным солнечным светом, из тех дней, что бывают только в Австралии. Утром я тренировался прыгать на велосипеде через какие-то препятствия, которые построил для этого, мама с папой читали газеты, а моя трехлетняя сестра играла во дворе возле бабушкиной квартиры на первом этаже в дальнем конце дома. Мне наконец-то удалось идеально сделать сальто на трамплине, а после обеда мы с папой пошли играть в крикет, захватив биты и несколько старых мячей. Он только что выздоровел после бронхита, и наконец, впервые за долгое время, смог выйти из дому, чтобы поиграть со мной. Он учил меня, как правильно держать биту, чтобы ударить по мячу достаточно сильно и послать его так высоко, чтобы он пролетел над травой и вылетел за дальнюю границу нашего участка.
Когда в тот вечер я наконец зашел в дом, он был наполнен ароматами еды, которую готовила мама. Она долго выдерживала на пару шоколадный пудинг, а соус болоньезе получался у нее таким насыщенным, что я открывал кастрюлю и вдыхал аромат, пока лицу не становилось нестерпимо горячо.
Это был замечательный день.
Как все дети в этом возрасте, когда пришло время ложиться спать, я говорил, что совсем не устал, но вскоре уже клевал носом и сквозь сон слышал, что мама уходит на занятие по аэробике, как всегда по вторникам, а папа смотрит крикет по телевизору, убавив звук.
«Дион!»
Мне не хотелось просыпаться. Было темно, и я никак не мог вырваться из увлекательного сна.
«Дион!» – снова услышал я голос отца. В доме не было никаких других звуков, не было слышно ни телевизора, ни маминого голоса.
Я не знал, почему он так звал меня, и позволил себе снова уснуть.
Не знаю, сколько еще времени папа продолжал звать меня, пока, наконец, я не понял, что нужно встать и узнать, что ему нужно.
Он лежал на кровати, под простыней. Когда я вошел, он не смотрел на меня, и мне не хотелось проходить в комнату. Его дыхание звучало так, словно ему приходилось использовать все оставшиеся силы, чтобы глотнуть хоть немного воздуха. Что-то подсказывало мне, что ему действительно плохо.
«Быстро иди позови бабушку, Дион».
Я побежал вниз и постучал в бабушкину дверь.
«Бабушка, выйди, – сказал я. – Папа просит, чтобы ты пришла. Ему плохо».
Она тут же вышла, и я пошел по лестнице следом за ней. Помню, что думал, что она работала раньше медсестрой, значит, с папой будет все хорошо. Когда мне или моей сестре Кристи случалось пораниться, бабушка всегда занималась нашими ранами и смешила нас рассказами о своей работе в госпитале для ветеранов войны, где она была старшей медсестрой. Это была решительная женщина, настоящий боец, и мне казалось, что в ее руках сосредоточена сила, способная унять любую боль и прогнать все болезни.
Увидев папу, она пошла вызывать «Скорую». Пока она звонила, я оставался с ним, но, вернувшись, она велела мне выйти из комнаты.
Кристи спала в соседней комнате. Я стоял и смотрел на нее, вслушиваясь в затрудненное дыхание отца. Я никогда не слышал, чтобы бабушка говорила таким голосом. «Гарри, – говорила она чуть громче, чем обычно. – «Скорая» едет. У тебя приступ астмы. Спокойно, Гарри. Оставайся со мной».
От шума Кристи проснулась и расплакалась. «Папе плохо, Кристи, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, как у бабушки. – Но врачи уже едут».
Услышав, что «Скорая» подъезжает, я помчался через прихожую, чтобы открыть дверь. Я увидел, как парамедики понесли носилки и дыхательный аппарат наверх по лестнице. Потом, через несколько минут, я молча смотрел, как мама вбежала в дом. Я вслушивался в мамины рыдания, доносящиеся из спальни, не понимая, что это значит. Когда через несколько минут они вывозили папу из дому, мне не хотелось смотреть на него. Он все еще пытался дышать, его голова тряслась. Я слышал, как скрипело одно из колес, когда мимо меня провозили носилки.
Вместе со всеми я вышел на улицу, где фонари, фары и мигающие аварийные огни придавали улице абсолютно сюрреалистичный вид. Когда папу укладывали в «Скорую», он сказал маме, что любит ее. Я стоял радом с бабушкой, босым ногам было холодно от влажной травы. «Все будет хорошо», – сказала бабушка. Я не понял, с кем она разговаривает.