Загремело, засверкало вокруг, лавина дождя раскатилась по крыше. Кира Сергеевна ссыпала на кровать собранные шишки, распахнула окно.
— Не боишься, что сквозняком молнию затянет? — не отрываясь от шахмат, рассеянно спросил Александр Степанович.
— Не боюсь.
Почему-то все время, когда они оставались вот так одни, между ними возникало чувство неловкости. Словно он и она боялись чего-то. Александр Степанович сидел на своей кровати, голый по пояс, в одних шортах, и опять она удивилась, какое у него молодое, крепкое тело.
Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом — после того, как сама же отучила его от нежностей…
Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.
— Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, — сказала она.
Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.
Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…
Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.
Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.
Работа, быт, семейные неурядицы — надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.
Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.
Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.
Но он спросил:
— О чем ты все время думаешь?
Она засмеялась.
— О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.
Он промолчал.
— Надо же было напомнить ему о его обязанностях! — сказала она. — И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.
— А зачем?
Она не поняла.
— Что — «зачем»?
— Зачем идти им навстречу?
Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Странный все же. Ну, как ответить на этот вопрос?
Она сказала:
— Пошли лучше гулять, дождь кончился.
Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.
Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям — она чуть впереди, — вздрагивая от падающих на плечи капель.
К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.
— Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: «Зачем, ведь папа не здесь похоронен?» Она сказала: «Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу». Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?
— Плакать лучше в одиночку, — сказал он.
Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.
Потом спустились к морю.
Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.
«Плакать лучше в одиночку», — почему он сказал так?
Луна скрылась за облачко, тонко высветлила его края, и сразу стали видны звезды.
Они сели на большой теплый камень, его крутые гладкие бока успели высохнуть.
— Ты не замерзла?
Она не ответила, и он обнял ее за плечи:
— А вдруг случится, как два года назад?..
Сперва она не поняла, о чем это он. Посмотрела на его потяжелевшее, озабоченное лицо. Ах, вот что его тревожит.
Тогда, два года назад, она была в великой панике, а он уговаривал ее рожать. «Вдруг будет сын!»
Она ожидала, что, может быть, и сейчас он ей скажет: «Вдруг будет сын!» Но он молчал. И опять ей пришла мысль: я не понимаю его, мы, живя рядом, идем в разные стороны. Я ничего не знаю о нем. Как у него в школе, в классе? Все еще говорит: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» — и первый тянет свою?