— Что ты наделал?.. Что ты наделал? — тихо сказала она. И заплакала.
35
В сапожках хлюпала вода — просочилась через застежки, зонт изламывался на ветру, мешал идти, и она сложила его, шлепала по лужам, не разбирая дороги. Холодно били по чулкам густые тяжелые брызги.
Что за февраль — опять дожди, ни одного светлого дня. И лето, и осень лили по-сумасшедшему, скорее бы уж кончался этот год активного солнца. Но она вспомнила, как сама когда-то сказала Жищенко: «Для нас с вамп он не кончится никогда».
Еще на площадке стянула шубку, с которой текло, бросила в прихожей на журнальный столик. Стащила раскисшие, скользкие сапожки, сунулась в ванную. Там перед ванной сидел на корточках Александр Степанович, стирал рубашки.
Она смотрела, как трет он в кулаках воротничок.
Александр Степанович поднял голову, спросил:
— Я мешаю?
Она увидела, как он постарел. Отросшие седые волосы закрыли уши и худили лицо, глаза с тонкими серыми веками запали, как у больного.
Он смыл с распаренных ладоней пену, встряхнул над ванной руки и вышел. А она все стояла у дверей с сапожками в руках, забыла, что должна их вымыть.
Потом специально вошла к нему в комнату, чтобы еще раз посмотреть на него. Он стоял у окна, ссутулившись, и смотрел, как о перила чужого балкона разбиваются толстые дождевые струи.
— Тебе привет от Игната, — сама не знала, зачем соврала.
— Как он там? — не оборачиваясь, спросил Александр Степанович.
Волосы закрывали всю его короткую шею, неопрятно наползали на воротник, а когда он повернулся к ней, она уловила новое выражение в его лице: как будто он боязливо прислушивался к чему-то.
Она ушла на кухню, рассеянно ела, пила чай, потом долго курила на балконе, смотрела, как ветер мотает его рубашки, развешанные воротничками вверх. Вспомнила, как неловко тер он в кулаках рубашку.
Он давно стирает себе сам, но она не замечала этого… А сегодня там, в ванной, показался старым, заброшенным. Словно увидела его после долгой разлуки. Счастливые так не выглядят.
Но почему? Разве не сам он захотел этого? Не сам распорядился их жизнью? Он получил то, к чему стремился.
Хотелось думать со злой радостью: вот и ты несчастлив, но свое несчастье ты построил сам, и некого винить… Но не было ни злорадства, ни ненависти. Все куда-то улетучилось.
Она смяла сигарету, поправила на плече шарф. Слегка знобило, ноги схватывало холодом, но в комнаты не хотелось. Боялась, что еще раз увидит его и опять затопит жалость. Тогда станет еще труднее.
Здесь было свежо и тихо, низко плыли тучи, покачивались на улице фонари, роняя иголки света, прожектор бил в затянутые полиэтиленовой пленкой пустые окна строящегося дома, на балконах суетились, размахивая руками, темные фигурки в одинаковых комбинезонах.
С голых веток сыпались капли, с тонким всплеском падали в лужи, ветер все гнал тучи, в разрыве выглянула белая луна.
Февраль по календарю — еще зима, а в скверах и парках уже пробилась новая травка, рано набухли почки, и прошлогодние прелые листья уже стали землей. Скоро весна, подумала Кира Сергеевна. И опять ей хотелось заплакать. Она плакала теперь легко и часто, все рай ил о ее — запах хлеба, щебет птиц, вид тонких озябших веток, беззащитность плачущего ребенка… Скоро весна, но что она мне?.. Все позади. Живи я хоть сто лет, не будет ничего. Одна работа.
Кира Сергеевна вернулась в комнату. За стеной, в столовой, слышался знакомый голос диктора. Хотелось туда, к телевизору, чтоб не сидеть одной. Но она не пошла.
Рылась в книгах, искала, что почитать. Наткнулась на альбом. Новогодний подарок дочери и мужа.
Тогда я еще ничего не знала. А это уже было.
Она погладила застежки альбома, открыла его.
«Ступени жизни». Кира-девочка с красным галстуком. Кира-комсомолка. Кира-учительница со своим первым выпуском. Уже не Кира Кира Сергеевна. Совещание учителей — Кира Сергеевна на трибуне. В президиуме торжественного собрания.
Ступени жизни.
В конце оставались пустые листы без фотографий. Для будущего.
Какого будущего?
Она поместила бы сюда, в финал, себя сегодняшнюю. Как сидит в кресле усталая, стареющая женщина и перебирает прожитую жизнь.
Только фотографировать некому. Одна.
Почему — одна? При муже, при дочери… Чья тут вина — неужели моя? Я делала что-то не так, жила не так? А как надо? Нас с детства звали в большую жизнь за пределы дома, учили идти вперед, работать, преодолевать… Учили освобождаться от мелких будней быта, чтобы, вырвавшись, бежать вперед. Мы бежим, бежим… И все не можем остановиться… И я бегу, работаю, не щажу себя, устаю, недосыпаю — в чем же моя вина?