Зачем он говорит мне это? — подумала Кира Сергеевна. Как хорошо, что включен телевизор и можно не отвечать.
Он постоял в дверях, потом пошел мыть руки.
Хлопнула дверца холодильника, зашипела сковородка. Она ждала, пока он ел, мыл посуду. И все никак не могла решиться на разговор.
Но когда-то ведь надо.
Загадала: если сейчас он войдет сюда — значит, судьба, и я заговорю.
Уже забыла свое железное правило — идти неприятностям навстречу.
Он вошел. Потоптался, не зная, куда сесть. Устроился с газетами в кресле.
— Саша, — начала она и остановилась, как будто вошла в холодную воду. — Саша, хочу тебя попросить кое о чем.
Он медленно снял очки, отложил газеты.
Она смотрела не на него, а в телевизор.
— Саша, я понимаю, что тебе нужен развод, но ведь и ты понимаешь: это не для нас.
Он промолчал. Она не видела, какое у него было лицо, но ее обидело, что он молчит.
— Но и жить вот так, рядом, мы не можем. Это… — Хотела сказать «тяжело», но заменила другим словом: — Это… противоестественно.
Умеренно журчали голоса там, в телевизоре, но они не мешали, наоборот, помогали пережидать длинные паузы.
На это ее словечко «противоестественно» он не отреагировал, а сразу спросил:
— Какая у тебя просьба?
И это ее обидело. Она хотела объяснить — подробно и логично, — в чем противоестественность такой жизни, чтобы он понял, уловил между строк, как ей тяжело, в какое безвыходное положение он ее поставил.
Часы мелодично отзвонили четверть десятого. На экране вспыхивали страницы плотно спрессованного времени — заснеженный поселок на БАМе, белая река металла, сошедший с конвейера «Колос»…
— Ты должен уйти к ней… Ну, к той женщине…
Что я делаю? — вдруг испугалась она. Зачем? После этого все станет непоправимым! Ведь можно еще простить, как прощали до меня и будут прощать после меня… А если он уйдет, то никогда, никогда…
Но тут же подумала: нет, непоправимое уже случилось, ни простить, ни забыть не смогу. Все это не для меня.
Она посмотрела на мужа. Вытащила из кармашка сигареты. Уходить на балкон или на кухню не хотелось — все равно, ведь здесь никто не спит теперь… И вообще — все равно теперь.
— Как же быть, Саша? Я уйти не могу, я связана, везде мой адрес, мой телефон, да и некуда, а вместе нам нельзя…
Она ожидала, что он спросит: «Ну, почему же нельзя?» — и тогда она все объяснит подробно, логично, без упреков, по-деловому. И он поймет, что ничего нельзя вернуть.
Но с чего я взяла, что он собирается вернуть?
Он похлопал ладонями по коленям, как будто намеревался встать.
— Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Ладно, я что-нибудь придумав и решу.
Опять хлопнул себя по коленям, встал. Захватил очки и газеты, вышел.
Кира Сергеевна курила, стараясь понять мешанину событий на экране.
«Короче говоря» — вот и все.
Вспомнилось, как когда-то Ленка спросила: «Из чего счастье?» Как она не смогла толком ответить. Зато я хорошо знаю, из чего состоит несчастье. Из измен и одиночества.
Да, конечно, я завидовала той биологичке, но разве я хотела одиночества? Я хотела быть одна в комнате, в доме — это не одиночество. Одиночество — если человек один в мире.
Я одна во всем мире. На работе забываю об этом. Там люди, дела. Но жизнь состоит не только из дней. Настают длинные одинокие вечера, их нужно перетерпеть.
Она закрылась у себя, легла. Лежала, заново переживая весь этот разговор, его молчание и как он сказал: «Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Что-нибудь придумаю и решу».
Ничего не решит, решать придется мне. Всегда решать за всех приходилось мне. Когда Ирина тянула со свадьбой, это я решила тогда: ребенок должен родиться в семье. И потом, когда она затеяла историю с разводом, опять же решать пришлось но ому, а мне. Даже когда касалось лично его, он не решал, предоставлял мне. Хотя бы в тон истории с гороно, когда Василии Васильевич называл ого кандидатуру, — если б дошло до серьезного, решать пришлось бы мне. До чего удобно и бесхлопотно жить в роли Пилата и всю жизнь умывать руки!
Она опять пыталась разбудить в себе раздражение, неприязнь, ненависть — не могла. Думала: вот еще одна трудная ночь, она будет лежать без сна, прислушиваться к тишине, ловить звуки в его комнате.
Ночами в ней просыпалась женщина, она слышала, как ворочается он на тахте, у нее холодела кожа, помели руки, все замирало от мысли, что он близко, рядом, их разделяет тонкая степа, и все равно так далеко, словно за тысячи километров…
Вспоминала, как было у них все и какие слова он говорил — неужели и той, чужой, женщине он говорит эти слова? Невозможно, он не имеет права, они чужие друг другу? У них не было общей молодости, общих воспоминаний, они не старели вместе, не сидели ночи напролет у кроватки больного ребенка, он не говорил ей: «Все утрясется, вот увидишь…»