— Вы с ним знакомы! — воскликнула Тинатин.
— Конечно, знаком. Если прикажете, приведу его к вам.
— Не может быть! Леван, дорогой, ну, тогда в воскресенье. У нас будет ужин для очень узкого круга. Хорошо, если бы вы его привели… Как вы думаете, он придет?
— Конечно, придет, Тинатин, бегом прибежит. Он сам стремится к сближению с такими людьми, как вы.
Открылись двери, в комнату вошла разодетая Маринэ. Платье было красивое, из какой-то странной материи. Оно больше подходило для театра. На груди на толстой серебряной цепи висел огромный медальон. Руки до локтя были затянуты в черные перчатки.
— Как тебе идет! — воскликнула Тинатин, не в силах сдержать восхищение.
— Действительно, очаровательная у вас дочь! — улыбнулся Леван. Он встал и подал Маринэ руку.
Маринэ светилась гордостью и самодовольством.
— Мы поехали, Тиночка, — сказала она матери. Маринэ всегда называла ее Тиночкой.
Прощаясь, Леван снова поцеловал руку Тинатин.
— Благодарю за доверие, — сказал он и щелкнул каблуками.
Тинатин захихикала от удовольствия и ласково похлопала его по щеке.
Они мчались по городу с большой скоростью. Леван иногда поглядывал на Маринэ. Она чувствовала его взгляд и улыбалась. Ехали молча, пока Леван не выбрался на широкую и прямую Комсомольскую аллею.
— Фея Миндадзе, — наконец произнес он. — А ну-ка снимите ваши роскошные перчатки!
— Что ты сказал? — растерянно переспросила Маринэ.
— Сними перчатки, я сказал. — Леван отвернулся и вдруг зло закричал кому-то в окно: — Куда лезешь, жить надоело?
Маринэ была своенравной девицей и никому другому не простила бы ни этих слов, ни этого тона. Никому другому, но не Левану Хидашели. Этот его повелительный тон был даже приятен. Ей нравился твердый характер ее будущего — она была уверена — мужа.
Все это, как ей казалось, походило на семейную сцену. Снимать перчатки она, правда, не торопилась, смотрела на Левана выжидающе, а он молчал. Тогда она не торопясь, сохраняя чувство собственного достоинства, стянула левую перчатку.
Он молча глядел вперед. Так же медленно и неохотно стянула и правую, а потом перебросила их одну за другой через плечо на заднее сиденье.
— Очень хорошо… А теперь эту цепь, — так же не поворачиваясь, произнес Леван.
Тут уж она не выдержала:
— Я вижу, ты начинаешь хамить!
Леван затормозил, да так, что Маринэ чуть не стукнулась головой о переднее стекло.
Он взял ее за подбородок, повернул к себе ее лицо, заглянул в глаза. Маринэ потупилась и оттолкнула его руку.
Тогда Леван расстегнул цепь, подхватил медальон и вслед за перчатками закинул его на заднее сиденье.
— Я не раз говорил тебе: когда ты со мной, одевайся попроще. Ты прекрасно знаешь, не терплю маскарадов.
Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки у самого ворота и тронул машину.
Они попросили накрыть стол на веранде. У колонны устроились Леван и Нодар Эргадзе. Маринэ усадили на другом конце, рядом с Важа Двалишвили. Во главе стола сел Резо Кавтарадзе, а напротив — Бидзина Артмеладзе.
— До отъезда из Тбилиси мне как-то в голову не приходило посещать ресторан на Мтацминде, — сказал Леван.
— Да, мы привыкли к нашему городу, не замечаем его красоты. А летом нигде не сыщешь мест лучше, — ответил Нодар.
Нодар был значительно мельче крупного, красивого Левана, но выглядел очень сильным и здоровым. Упрямые его волосы беспрестанно падали на лоб, беспокойные глаза цвета старого меда горячо поблескивали.
Работал он начальником смены Руставского металлургического завода. А Важа Двалишвили руководил разливочным пролетом. Он производил впечатление человека спокойного.
Это чрезмерное спокойствие в цехе порой даже раздражало людей. Но результаты его работы всегда были отличными. Он умел толково организовать дело. В институте, насколько Леван помнил, он всегда был хорошим студентом, а на заводе считался великолепным специалистом.
А Бидзина Артмеладзе превратился за последние три года в чиновника. У него были очень неприятные глаза — холодные, невыразительные, стеклянные, такие к медвежьей голове приделывают. Весь он как-то подчеркнуто подтянут и застегнут на все пуговицы. Даже сегодня, в такую жару, на нем белоснежная рубашка и галстук. Работает он в научно-исследовательском институте черной металлургии.
Леван смотрел на ребят — все они очень изменились. Перемену, происшедшую с ними, можно было определить одним словом — они стали серьезней. Кроме Бидзины. В его манере держаться появилась не только самоуверенность, но даже развязность, чего прежде не было.