Андрей Сергеевич перекрестился.
— Спасибо, Господи! — шептал он, вряд ли представляя, что говорит вслух. — Спасибо, что явил милость Твою несчастной России!..
Между тем, государь направился к покушавшемуся, которого держали поодаль. Это был молодой, лет двадцати, человек, плюгавый и скверно одетый. Александр Николаевич долго его рассматривал, наконец спросил:
— Зачем? Что я вам сделал?..
Не дожидаясь ответа, который вряд ли бы последовал, император направился к раненым. Дорохов видел, как вокруг начала собираться редкая еще толпа. Андрей Сергеевич поднялся на подножку пролетки. Теперь уже он сам защитит государя, теперь он не допустит, теперь… Дорохов обернулся.
Толпа на противоположной стороне канала расступилась, пропуская государя к месту взрыва. Следом за монархом шел, прихрамывая, полковник Дворжицкий и еще какие-то офицеры. И вдруг сердце Дорохова упало. Безразлично стоявший все это время у чугунного парапета мужчина повернулся и шагнул к толпе. Андрей Сергеевич узнал эту сутулую спину, мешковато сидящее драповое пальто и манеру при ходьбе наклоняться вперед. Рука сама потянулась к револьверу, но было поздно. Гриневицкий поднял над головой белый сверток и швырнул его к ногам государя. Второй взрыв был сильнее первого. В следующее мгновение Андрей Сергеевич уже бежал к Железоконному мосту, пересек канал и, расталкивая прохожих, бросился к месту взрыва. Представившаяся его взгляду картина была ужасна. Человек двадцать в разных позах лежали на залитом кровью снегу, многие были еще живы. В воздухе стоял непрерывный стон и крики о помощи. Полковник Дворжицкий приподнявшись на локте, старался заглянуть в лицо государю, над которым склонился успевший приехать из Михайловского дворца великий князь Михаил Николаевич. Он приподнимал брата за плечи и все повторял:
— Саша, Бога ради, Саша, что с тобой, Саша?..
Государь открыл глаза. Шинель на нем была разодрана, фуражку сорвало, вместо ног кровавое месиво.
— Скорее домой, — сказал он еле слышно, — там умереть…
Его уже поднимали на руки подоспевшие матросы, несли к ближайшим саням.
Дорохов отвернулся. Плохо понимая, что делает, пошел вдоль чугунного парапета в сторону Мойки. Навстречу бежали какие-то люди, что-то спрашивали, кричали. Огромная, невообразимая пустота обрушилась лавиной, погребла. Зачем? — спрашивал он себя. Ведь должен же быть в этой жизни хоть какой-то смысл? За что, Господи, отвернулся ты от России?
За что даришь жизнь, зная, что влачить ее придется рабом среди рабов? Ну хоть какую, хоть самую малую, дай нам надежду! Нет силы жить, зная, что впереди только и есть, что мытарства и страдания народа…
Дорохов закрыл глаза, ладонью провел по ставшему мокрым лицу. Ему представились необозримые, мечущиеся, черные толпы с траурными лентами красного кумача над головами. Он увидел заснеженные, скованные морозом бесконечные пространства, над которыми долгие сто лет не взойдет солнце.
— За что, Господи? — Слезы текли у него по щекам. — Господи, за что?
За что, Господи? — Лицо Андрея было мокро от слез. — Господи, за что?
Дорохов повернулся на бок, утер глаза ладонью. Сердце колотилось, как овечий хвостик. Солнце стояло уже высоко, радуга от хрустальной вазы на подоконнике распласталась по белому потолку. Окно в сад оставалось всю ночь открытым, и в комнате было по-утреннему свежо. Дорохов зябко повел плечами, тяжело опершись о подушку, спустил с дивана ноги. Ныла поясница, во рту пересохло, и страшно хотелось пить. Полупустая бутылка виски на полу заставила его вздрогнуть от отвращения. В расстегнутой на груди рубахе, в мятых костюмных брюках он прошлепал босыми ногами по паркету, открыл бутылку и прямо из горлышка выпил «Боржоми».