Москва встретила их радостной предновогодней суетой. После спокойной величавости залитого огнями Парижа в этом обезумевшем от погони за деньгами и властью городе чувствовалось что-то глубоко суетное и манерное, что поневоле проглядывает в провинциальных постановках даже классических пьес. В центре столицы, в свете ослепительно безвкусных витрин прогуливались разодетые дамы, носились с воем сирен и мельканием мигалок престижные иномарки, но Дорохова не покидало ощущение, что жизнь эта, или ее имитация, ограничена пятном прожектора, за границами которого начинается утопающая в скорби и прозябании темная арена. Ему казалось, что, выключи этот режущий глаза свет, и Москва опустеет, люди поймут всю искусственность и фальшивость собственной жизни, устыдятся ее и тихо разойдутся, чтобы не бередить раны огромной, впавшей от бессилия в летаргический сон страны.
Новый год они встречали вдвоем. Очарование Парижа не отпускало, сказка продолжалась. Маша и Дорохов перечитывали ее заново, страшась перевернуть счастливую страницу. Еще парили в снежной пелене мосты над Сеной, еще стоял над городом весь белый Сакре-Кёр, но где-то за сценой уже набирала обороты мясорубка будней, и лавина дел, замершая на мгновение по случаю праздника, уже нависла над головой Дорохова. Однако, получилось, что первой в океан проблем окунулась Мария Александровна. За время ее отсутствия роль и значение новейшей истории в глазах руководства института значительно упали и соответствующий отдел расформировали за ненадобностью. Саму Машу, правда, не уволили, а перевели в сектор Византии, которым по совместительству руководил сам директор института, академик Версавьев. Захар Захарович, как истинный демократ и наследственный либерал, не счел для себя зазорным опуститься до объяснения сотруднице причин такого шага:
— Нам, милейшая Мария Александровна, в новейшую историю соваться неслед, нам бы со средневековой разобраться! Да и потом, скажу вам как историк историку, — какая разница? И людишки те же, и приемы в политике одинаковы, так что вам и карты в руки. Кстати, дворцовая политика Византии была темой моей докторской диссертации и очень меня обогатила… в научном, как вы понимаете, смысле этого слова. Помнится, на первой страничке монографии Карла незабвенного Маркса цитировал. Глубоко копал основоположник, смотрел далеко. «Множество больших и мелких властителей, — писал он вроде бы про Византию, — быстро стали могущественнее призрачного императора…» — От воспоминаний директор расчувствовался, но закончил со вздохом: — А потом государство рассыпалось, как карточный домик, и Византия досталась туркам! А ведь утверждают, что Москва — третий Рим, да и турецких строителей у нас пруд пруди…
Опять же по совместительству академик подрабатывал политическим консультантом в каких-то могущественных структурах и точно знал, о чем говорит. Иногда он даже мелькал на голубом экране, откуда объяснял согражданам, что и почему происходит в их стране. Находились такие, кто верил.
Однако, несмотря на реверансы академика, Мария Александровна не на шутку расстроилась. Она даже подумывала сменить место работы, но уйти из института, ставшего ей вторым домом, не хватило сил, да и идти, по большому счету, было некуда. Немногочисленные коллеги, еще не сменившие свою науку на место в торговой палатке, тоже отговаривали. Хождение на работу у них давно превратилось в нечто вроде хобби или ритуала, а сам институт с успехом заменял английский клуб. Но Дорохову Маша все-таки не преминула пожаловаться.
— Ну, хочешь, я превращу твоего Версавьева в лягушку или в комара? — предложил ей Андрей. Он всячески старался развеселить Машу, но от этого делового предложения она отказалась.
— Вот если бы я была энтомологом, тогда да!
Шутки-шутками, но Дорохов обещал что-нибудь придумать, что могло бы кардинально исправить положение, и обещание свое исполнил. Буквально на следующий день в Москву рейсом из Нью-Йорка прилетел какой-то бродячий американский меценат и прямо на трапе самолета потребовал, чтобы его везли к Версавьеву. Очутившись в институте, он мельком поприветствовал академика и долго целовал ручки Марии Александровне, уверяя, что никогда в жизни не читал ничего интереснее ее научных статей. В конце беседы меценат прослезился, достал чековую книжку и тут же на колене выписал чек на сто тысяч долларов для продолжения так понравившихся ему работ. По завершении деловой части визита Дорохов лично поил американца водкой, а наутро отвез к обратному рейсу в аэропорт. Всю дорогу до «Шереметьева-2» не успевший окончательно протрезветь иностранный гость восхищался русским гостеприимством и рассказывал Андрею, что при подлете к Москве собственными глазами видел вырубленное просеками в лесу многокилометровое слово «мир». По-видимому, стюардессы строго придерживались полученных всеми без исключения экипажами указаний.
Ничего более существенного для исправления ситуации Дорохов сделать не успел. Происходившие в ассоциации события требовали от него полной концентрации и далеко не радовали. Кончалась первая неделя января — времени делового затишья, когда все приличные люди по обе стороны океана закрывают свои конторы и удаляются на отдых, прекрасно зная, что за эти несколько дней ничего с их бизнесом не произойдет. В пятницу к вечеру — а именно в это время случается большинство служебных неприятностей, — дверь кабинета Дорохова широко распахнулась и на пороге в картинной позе застыл генеральный директор ассоциации. Он только что вернулся с Багам, о чем свидетельствовали бордово-красная лысина и малиновый кончик длинного подвижного носа.
— Ну как? — поинтересовался Шепетуха тоном человека, не знающего труда и забот.
— Прекрасно! — в том же радостном ключе сообщил ему Дорохов. Последнее время он избегал общаться с непосредственным начальством, тем более, что решения по всем вопросам давно уже принимал сам без каких-либо консультаций. Эту все возраставшую неприязнь Шепетуха, естественно, чувствовал, но на рожон не лез и виду не подавал. Практически устранившись от руководства ассоциацией, Семен Аркадьевич вел жизнь рантье, не забывающего, впрочем, о собственных многочисленных интересах. Поэтому, увидев в дверном проеме знакомую худосочную фигуру, Дорохов немало тому удивился. Шепетуха тем временем продефилировал развинченной походкой к кожаному дивану, опустился на его прохладную, матово блестевшую поверхность.
— «Багама, Багама-мама…» — пропел он, безбожно фальшивя, и продолжил так же беззаботно: — Сувенирчик тебе привез, в понедельник получишь. Да, кстати, есть одно дельце…
Но Дорохов видел, что и тут Шепетуха фальшивит и невольно, насторожился. Наглый сноб, ни в грош не ставивший чужое мнение, Семен Аркадьевич вдруг начал лебезить и заискивать, подчеркивая всем своим поведением их якобы дружеские отношения.
— Пока ты прохлаждался по Парижам, — Шепетуха длинным ногтем поковырял в мохнатом ухе, — я трудился не покладая рук. На-ка, взгляни!
Генеральный директор достал из кармана пиджака сложенную в несколько раз газету и перебросил ее на рабочий стол Дорохова. Это было весьма солидное, уважаемое в деловых кругах издание, периодически публиковавшее прогнозы состояния рынка и весьма способствовавшее созданию непререкаемой репутации их ассоциации. Перед Андреем лежал последний вечерний номер, только что вышедший из типографии. Дорохов развернул газету. На первой странице в самом ее центре убойным жирным шрифтом был набран заголовок статьи: «Десятого января рубль будет стоить пятьдесят копеек». Он перевел взгляд в конец текста и, к своему удивлению, обнаружил собственные имя и должность.
— Ну что, не слабо? — поинтересовался Шепетуха, наблюдая, как медленно бледнеет лицо его заместителя. — Знаешь, сколько мы с тобой на этом заработали?
Дальнейшие действия Дорохова должны были удивить Семена Аркадьевича несказанно. Андрей медленно поднялся из-за стола и расправил широкие плечи, потом так же медленно приблизился к Семену Аркадьевичу и, прихватив того половчее, поднял сопротивлявшегося директора над головой. Подержав Шепетуху в воздухе, как это делают штангисты в ожидании судейского сигнала, Дорохов прогнулся и изо всей силы шваркнул Семена Аркадьевича о диван. Дорогая мебель отозвалась глухим, натужным стоном. Шепетуха запрыгал на пружинах, вереща: