Гай сидел на вросшем в землю камне, среди желтой, годами осыпавшейся хвои. И дышал хвоей, а неторопливый лесной ветер потихоньку остужал горящие, прямо-таки воспаленные щеки.
Крысолов деловито стряхнул глину с выцвевших защитных штанов. Присел рядом, отыскал среди хвои камешек, подбросил высоко вверх, ловко поймал. Протянул Гаю:
— На.
Гай взял, подержал на ладони, потом спросил:
— Зачем?
Крысолов пожал плечами:
— Мало ли… Видишь, там дырочка. Талисман…
На обломок столетнего пня села непуганная синица. Где-то заверещала цикада, и голос ее был голосом горячего, безмятежного лета. Цикаде ответила другая — теперь они верещали дуэтом.
Гай бездумно ощупал себя — рубашка, штаны… и воспоминание о балахоне из мешковины. Пальцы помнят… тело помнит, каково это на ощупь…
— Как ты? — негромко спросил флейтист. — Все в порядке?
Гай спрятал лицо в колени и заплакал. Захлебываясь, навзрыд, без оглядки; его слышали только синица и Крысолов. Цикады не в счет — все цикады мира слушают только себя…
Синица удивленно пискнула. Крысолов молчал.
За лесом садилось солнце.
— Мне жалко, — сказал Гай выплакавшись. — Слишком… мне жалко. Этот мир… мне не нравится. Я не хочу… в нем…
— Подумай, — медленно отозвался Крысолов.
Косые лучи заходящего солнца осветили верхушки сосен. По колену Гая взбиралась зеленая меховая гусеница; захлопали чьи-то крылья.
— Мне простятся эти слова? — спросил Гай шепотом.
— Уже простились. За сегодняшний день тебе многое… ну, пойдем. Там ждут тебя твои животные…
Солнце село. Свечки сосен погасли; синица вспорхнула и полетела в лес.
— Где они теперь? — тихо спросил Гай.
— Не задавай глупых вопросов. Это знание не для тебя.
— Я не понимаю одного…
— Ты не одного — ты многого не понимаешь… Вставай, не сиди, время, время, поехали…
Крысолов уже шел к машине; Гай беспомощно проговорил ему в спину:
— Но ведь если… это было со мной, и если… срок их наказания прошел, заклятие снято… то и я тоже должен был… с ними? уйти?…
Крысолов остановился. Медленно оглянулся через плечо:
— Ты и правда в этом что-то понимаешь?.. Фольклорист… Не ешь меня глазами, ничего нового не увидишь. Вставай, пойдем.
Гай поднялся.
— Так… да или нет?..
Крысолов вздохнул. Пробормотал с видимой неохотой:
— Да. По закону — должен.
— Значит…
— Молчи. Ни слова. Считай, что один твой знакомый взял тебя на поруки.
Когда машина, выехав из леса, выбралась на накатанную Рыжую Трассу, сумерки уже сгустились.
— Тебя не хватились? — поинтересовался Крысолов.
Он по-прежнему сидел рядом с Гаем, выставив локоть в окно.
— Рано еще… — неуверенно пробормотал Гай. И включил фары. До фермы оставался от силы час пути.
— Смотри, луна всходит… — Крысолов удовлетворенно улыбался. Над горизонтом поднимался красно-желтый тяжелый диск.
— Полнолуние… — Гай не то удивился, а не то и задумался.
— Ты же специалист, — подмигнул Крысолов. — Полнолуние, да…
Гай молчал. Ему слишком много хотелось сказать и о многом спросить, но он молчал, почти полчаса, пока Крысолов не тронул его за плечо:
— Останови… Здесь я выйду.
Машина остановилась; дверцы распахнулись одновременно с двух сторон. Гай молча подошел к флейтисту.
— Смотри, — Крысолов указал в сторону, где, еле видимые в сумерках, стояли у дороги несколько сухих деревьев. — Знаешь легенду… про этих?
Темные массивные фигуры, нависающие над рощей и над дорогой, простирали изломанные ветки к луне. Гай неуверенно улыбнулся:
— Их зовут… «молящимися». Так их зовут…
— Да, — кивнул Крысолов. — Это были люди, могучее, сильное племя. В один прекрасный день оно отказалось поклоняться лесному богу и обратилось к Небу. Но Небо было высоко, а лесной бог жил среди них, он разгневался и сказал: «Вечно вы будете молить Небо о пощаде, но Небо не услышит вас». Тогда они вросли в землю и с тех самых пор протягивают руки в молитве, а Небо глухо… Вот так, Гай. Я прощаюсь с тобой. Ничего не бойся — все будет хорошо. Счастливого пути.
Он повернулся и пошел в темноту, легко и бесшумно, залитый светом луны; Гай стоял и смотрел ему вслед, потому машинально сунул руку в карман — рука коснулась камушка из стен Горелой Башни.
— Подождите! — крикнул Гай и кинулся догонять.
Уходящий обернулся; в свете луны Гай увидел, что он улыбается.
— Я хотел сказать… — Гай перевел дыхание. Он не знал, что говорить. А говорить мучительно хотелось, а Крысолов ждал, улыбаясь, и Гай наконец-то выдавил еле слышное:
— Я… благодарен. Прощайте.
— До свидания, — Крысолов снова блеснул белыми зубами.
— Можно спросить?
— Конечно.
— А может быть, Небо их все-таки услышит?
Оба посмотрели туда, где с отчаянной мольбой тянулись к небу сухие ветки.
— Кто знает, — ответил Крысолов. — Кто знает.
Я ЖЕНЮСЬ НА ЛУЧШЕЙ ДЕВУШКЕ КОРОЛЕВСТВА
Повесть
«Я выбежала в сад, водопад волос струился по моим плечам. Я протянула руки – и мой король, мой господин заключил меня в страстные объятия. Сердце мое забилось часто, как пойманная птица; грудь моя разрывалась от счастья. Губы наши соединились трепетно и нежно, и первый поцелуй, целомудренный и страстный, скрепил наш долгий путь навстречу друг другу как будто огненной печатью…»
Девушки прибывали, как половодье. С лакеями и без лакеев, с мамашами и без мамаш, с сундуками, зонтиками, шляпными картонками и лютнями в футлярах. Строгие гладкие прически, наглухо закрытые одеяния безо всяких новомодных вольностей, цветы в руках и в волосах, взоры горящие, но скромно опущенные долу – всех приглашали за ворота, всем кланялись дворцовые слуги, и распорядитель, седой и бесстрастный, заносил имя гостьи в реестр. Я оказалась двенадцатой, шутка ли, а ведь за моей спиной ожидали своей очереди еще не менее дюжины претенденток.
Мамаши и лакеи остались за воротами. Распорядитель вежливо, но твердо объяснял, что во дворце достаточно своих слуг, и что ни одна гостья не пострадает от недостатка внимания – однако всем, кроме девушек с приглашениями, вход во дворец заказан.
Многие терялись, оставшись без привычной опеки. Затравленно озирались; нервные руки обрывали лепестки с несчастных цветов, нервные губы терзаемы были белыми ровными зубками, кое-кто даже наладился плакать. Как же, оторвали от мамочкиного подола…
Нас проводили во внутренний дворик, тенистый и гулкий, с деревьями в кадушках и фонтаном посреди зеленого газона. Здесь во множестве имелись кресла и парковые скамейки: девицы расселись, как птички, на уголках подушек и краешках подлокотников, и я наконец-то смогла их как следует рассмотреть.
Все они, голубушки – как и я – несколько дней назад откликнулись на призыв глашатаев, передавших стране волю молодого короля. И, подчинившись этой воле, все они – как и я – написали сто строк о своей воображаемой любви, воображаемой, потому что ни одна из них не ведала прежде мужской ласки (что подтверждено было ручательством высокородных родителей, либо уважаемых соседей, либо поселкового старосты – короче говоря, самой авторитетной особы из тех, кто хорошо знал претендентку).
Итак, они сидели, бледные, напуганные, прикрывшись от солнца зонтиками – всего двадцать пять юных (я в мои девятнадцать была здесь почти старухой), хорошеньких (а сколько еще романтичных, сентиментальных, но не таких привлекательных – остались дома, так и не дождавшись приглашения?!) и целомудренных королевских гостий. Кое-кто, боясь поднять глаза, разглядывал свои башмаки либо водил прутиком по гравию; кое-кто посмелее потихоньку рассматривал новоявленных товарок. Эти, что посмелее, были в основном юные горожанки – каждая окружена была сундуками, будто генерал солдатами. Имелось несколько аристократок – сдержанных, с неестественно прямыми спинами и почти без багажа, с одними только лютнями. Крестьянки тоже были – в пышных праздничных нарядах, с многоярусными ожерельями на длинных загорелых шеях, бедняжки сидели, съежившись, отчаянно стесняясь своих грудей, коленок и толстых кос.