— Не волнуйтесь так. В нашем отделении (по привычке она еще говорила наше), особенно после праздников, до десяти детей с таким диагнозом. Три, пять капельниц...
— Боже мой. Куда же ей колоть? И вен-то не отыскать на ручках.
Якунина не ушла, пока «скорая помощь» не увезла девочку в клинику.
— Извините, сударь, я задержалась.
— Ну, что вы, сударыня, мне ждать вас — наслаждение. Я хочу вас поцеловать.
— И я. Мы сумасшедшие. Боюсь, что небо не дает согласия.
— Вы верите в Бога?
— Нет. Никто — ни семья, ни школа, ни институт — не привили мне веру. Вам неинтересно?
— Отчего же? Я ведь тоже оболванен атеизмом. Два сапога пара. Я остановлю такси?
— Зачем?
— Хочу вас увезти. Показать свою новую квартиру. Правда, там, кроме тахты, которую я вчера купил, да чайника, ничего нет.
— Не сегодня. Не надо, не уговаривайте. Вам скучно?
— Ради бога... О чем вы!
— Меня ведь дома ждут... Давайте погуляем по набережной у Генштаба. Это одно из моих любимых мест.
— И мое тоже.
Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Ветер играл ее зелено-черным крепдешиновым платком. Странное состояние переживали они оба. Мир, который дышал, двигался, был рядом, но как бы и отсутствовал напрочь. Их глаза ничего не замечали, они искали руки друг друга. Попадись им навстречу ее Август или его Камелия, они миновали бы их, не заметив. Он ей сказал, что вскоре собирается в Аргентину.
— Завидую. Я никогда не была за границей.
— Признаться, и я еду впервые. Не буду ханжой: еду с интересом. Хотя понимаю, что ничего нового, особенно в природе человека, нет. Щурят глаза от солнца одинаково, плачут по умершим, как и мы. Кто научился наблюдать и ценить движение собственной души, тому мир служит. Можно и должно испытывать неописуемое счастье от одной только мысли, что ты существуешь. Ведь уже миллионы людей не в состоянии совершить экскурсию в Древний Египет, в Древний Рим, в Киевскую Русь. Когда заграница станет доступнее, интерес к ней упадет. Мы так зашорены, что думаем — там нет горя, нет смертей, нет проблем. Все просто. Мир занят поисками сырья и дешевой наемной рабочей силы. Даже посещение самого рая не способно избавить меня от душевных мук, от печали, что состарюсь и умру, от тревоги. Мне нравится целовать твои руки, волосы, глаза.
Они воровато оглянулись, коснулись друг друга губами. Трижды, четырежды они желали друг другу спокойной ночи и не находили сил для расставания, целуясь до головокружения. Он обошел ее дом и вышел к окнам кухни. Она заметила его и, стоя у окна, приветливо помахала рукой. Ему казалось, что он все еще слышит ее милый голос: «Я буду ждать, сударь, вашего звонка».
Назавтра он не успел встретить ее, задержался, позвонил домой. О, как она ждала звонка! Как сумасшедшая. Выключила радио, перенесла аппарат на кухню и дважды поднимала трубку, проверяла: работает ли.
— Здравствуй. Я не вовремя?
— Нет-нет... Я одна. Здравствуйте.
— Как одна?
— Август вчера по авралу уехал на два дня в Оршу. А дети с сестрой на даче. Я пообещала, что вечером приеду к ним.
Он уловил, что голос ее едва заметно дрожит.
— Я рядом... у дома. Я поднимусь к тебе?
— Я обещала детям, что скоро приеду.
— Я провожу тебя на вокзал. Третий этаж... дверь налево или направо?
— Налево... ой, господи, направо... что я говорю...
Сердце ее забилось учащенно. Наспех поправила прическу, убрала лишние вещицы, газеты, книги... перенесла из детской комнаты, включила проигрыватель, потом выключила его. Любомир не звонил, постучал по ручке двери. Она открыла.
— Я старался, чтобы меня никто не видел.
— Поздно... Это уже не имеет никакого значения.
— Прости.
Казалось, их страстный поцелуй будет длиться бесконечно...
Уже в постели, касаясь губами ее по-девичьи выпуклой груди, тонкой шеи, едва заметно тронутой двумя морщинками, красивого изгиба плеча, он сказал, что они забыли запереть дверь. Обернувшись длинным махровым полотенцем, она побежала в прихожую, закрыла дверь, пошла на кухню, сварила кофе и принесла в комнату две чашечки. Руки у нее дрожали. Он заметил это.
— Твои руки дрожат.