— Обдумываю себя и общество во времени и пространстве.
— Дед твой не обдумывал, а действовал. Пахал землю, растил хлеб.
— Да... уж напахались с этими коммунами да колхозами, — без надрыва ответил сын.
Отец вспылил.
— И ты туда же? Что, у тебя мыслей своих нет, опыта?.. На тебя ведь равнялись. Да! Да! Тогда нужна была коммуна, чтобы выжить, нужен был и колхоз. В Америке, которую хвалят на все лады, десять тысяч хозяйств коллективной собственности, и никто не требует их распустить, не понукает. Нечестным человеком не может быть сказано честное слово. Ты или растерял бойцовские качества, или струсил.
— За эти годы было наговорено и обещано столько, что уже перестаешь верить в слова. Выигрывает всегда одна оппозиция: критикуй постоянно все и везде и никогда не принимай решений.
— Оппозиция — это моська. Надо пахать землю, варить сталь, делать дело. Бездельники-критиканы зовут к двум классам: богатых и бедных. А роль остальных? Рабы и предатели?
— А разве ты сам под дождем гласности, когда открылось столько страшного, нового, ужасного, не пересмотрел свою позицию, идеалы, которым слепо поклонялся?
— Я никогда не путал чиновников и отечество.
— Это, кажется, Салтыков-Щедрин?
— Он самый.
Любомир видел, что отец стал к старости раздражителен, упрям и уж очень вспыльчив. Зная о его больном сердце, он решил смягчать конфликты в этом уже запоздалом споре двух поколений.
— Был бы счастлив, отец, если бы все думали, как ты, но масса неоднородна, увы. Духовная работа души на нуле. В столице приблизительно 80 процентов рабочих-алкоголиков. Общество деградирует.
— Сказки. В народе всегда есть и будут здоровые силы. Ты самоустранился от мобилизации этих сил. Обидно.
— Все еще впереди. Давай о другом. Я получил трехкомнатную квартиру. В центре. Лучшего и желать не надо. Если тяжело будет зимой — милости прошу.
— Спасибо, сынок... ты знаешь, я однолюб... не смогу себя вольготно чувствовать вне дома, хоть в райский сад посели. Я на один день своих животных оставлять боюсь.
— Чем я могу помочь, облегчить? Говори.
— Слава богу... газ привозят исправно... Дров на три зимы хватит. А сена козам накосил.
— И все же тяжеловато тебе одному.
— Труд в удовольствие, были бы силы. Вот что попрошу. Сможешь достать новый сорт бульбы-скороспелки, привези.
Любомир уютно уселся на старом диване, расстегнул воротник, снял галстук. Отец (и это была семейная традиция) включил электрический самовар. Все в доме оставалось, как при жизни матери, на прежних местах. Буфет, книжный шкаф, круглый стол, черно-белый телевизор «Горизонт», фикусы, ее белые салфетки на спинках стульев. Парадокс. Всю жизнь работая, как любил он говорить, от гимна до гимна, не смогли разжиться, не то что разбогатеть; не баловала их советская власть. На стене рядом с портретами деда и бабки появился большой портрет матери. После этого снимка отец забросил свое давнее хобби — фотографию. Когда-то Любомир задался мыслью втайне от отца-атеиста, уплатив в церковную кассу триста рублей, заказать поминание по матери на десять лет вперед. Не заказал. Чего не хватило — времени, решительности, денег, желания?
Попили в охотку чаю со свежесваренным клубничным вареньем.
— Ты отдохни часок. А я пройдусь по городу.
— Походи.
Особого желания увидеться с бывшими одноклассниками, которых в городе осело человека три-четыре, не было. Ноги сами несли его к новому зданию почты. Он позвонил ей домой, хотя знал, что она еще не вернулась с работы. Рассчитывал на чудо. На вокзале, где ветер доносил с путей знакомый запах угля, дыма, металла, он купил у тети Дуси пирожок с мясом. Был рад, что никто не попался навстречу, говорить не хотелось. Прислушался к нескладной, неблагозвучной песне птицы провинции, горлицы — «ту-ту-ту», постоял у кинотеатра, равнодушно рассматривая аляповато намалеванную афишу американского боевика. Зашел в универмаг. Камелия просила купить, если попадется, постельное белье. На полках белья не было. Продавщицы — молоденькие девочки с сонными глазами — не знали его, и он не рискнул просить дефицитный товар. Городок существовал сам по себе, без него и своей отстраненной замкнутой жизнью не затрагивал душевных струн.
Любомир был далек от нужд и интересов города своего детства, он не поддерживал отношений даже с коллегами из районной газеты, не боясь, как ни странно, их суда. Милая, тихая родина перестала вдохновлять. Были времена, когда сердце радовалось от встречи с земляками, от их говора, одежды, от телег на площади, скромных женщин, торгующих на перроне овощами да фруктами, даже тополиный пух был свой, родной.