— Поверьте, Николай Иванович, все это уже превращается в какой-то скверный анекдот. Когда-то мы оградили вас от незаслуженного гонения ректора и кафедры, пожалели.
Николай Иванович тотчас перебил:
— Не пожалели, а согласно закону восстановили истину.
— Как вам угодно. Чего вам не хватает сейчас? Вас с почетом проводили на пенсию. Насколько я знаю, состояние вашего здоровья, мягко говоря, ранения... возраст. Что вам дает этот год преподавания даже из чисто амбициозных соображений? Лишнюю трату нервов? Партийная организация против вас. Я поставлен сюда партией. Как же мне идти против коммунистов института? Мягко говоря, неэтично. Вы настроили против себя весь трудовой коллектив — это факт. Если я стану настаивать на отмене коллективного решения — несерьезно, нездоровый оттенок. Вас ведь никто не лишил права преподавать. Идите в техникум, в ГПТУ, школу... Требования там ниже.
— Спасибо за заботу. Вас руководить поставила партия. Защитите меня как коллегу по партии. Ведь ничто так не унижает человека, как несправедливость по отношению к нему. Лжерешение совета надо отменить, потому как он укомплектован исключительно преданными ректору людьми.
— Уважаемый Николай Иванович, мы ведь не в ликбезе. В обществе говорить о мифе социальной справедливости — утопия. У кого власть, тот и распределяет социальную справедливость. Как я смогу доказать, что решение необоснованно и несправедливо? — с натужным бодрячеством ответил министр.
— Поверьте моему честному партийному слову. Иезуитским решением я унижен смертельно.
— Помилуйте, уважаемый Николай Иванович, десятки, сотни преподавателей разных рангов ежегодно выставляются на конкурсы, и многие не получают «добро», но никто еще не лишил себя жизни из-за этого житейского дела. Не впадайте в панику, найдите новое место применения сил. Возглавьте партийную организацию при ЖЭСе.
— Опять вы не понимаете меня или не хотите понять. Когда-то, будучи еще замминистра, когда сфабриковали досрочные выборы, вы возглавили комиссию и отстояли меня.
— Помню. Мы тогда не дали совершиться несправедливости, не вняли наветам. Но, мягко говоря, меняются времена, меняются люди. Мы стареем, многого уже не понимаем в смене декораций. Что и говорить, перестройка потребует жертв. Грубо говоря, не имею в виду вас, так, к слову. Наше поколение, хочешь не хочешь, а должно уступать место молодым без ненависти.
— Не о том речь, не о том. За честное служение отечеству, науке мне позорно наплевали в лицо, вышвырнули на улицу с клеймом неполноценности. Признать все это, согласиться, значит расписаться в собственном дегене- ратизме.
— Не усугубляйте, так ведь действительно можно довести себя черт знает до чего. Я бессилен! Институты получили полную самостоятельность. Министерство стоит как бы сбоку.
— Но вы ведь не дворник, а министр!
— Повторяю: я бессилен.
— Что вы мне посоветуете? Писать жалобу на вас?
— Ваше право. Скажу только, что жалобами я завален по самые уши. Система трещит, дала крен... Корабль тонет, независимо от того, добрый капитан или жестокосердный.
— Боитесь вы ректора, боитесь, — понуро сказал Николай Иванович. Хотел еще добавить: «Платит он вам, что ли?»
— Извините, в таком тоне я не смогу продолжать разговор. Меня ждут на коллегии. Всего хорошего.
Они не подали друг другу руки. Безлюдная, огромная площадь, за которой присматривала каменными глазами внушительных размеров статуя вождя, пугала его. Казалось, что он не сможет пересечь ее, дойти до метро. За грудиною болело, жгло. Как никогда он почувствовал себя одиноким и беззащитным человеком в этом просторном, красивом городе. Злость забирала к себе. Он начинал ненавидеть всех, а своего обидчика готов был убить. Как глупо, дико, несообразно и смешно заканчивается жизнь. Время какое пришло — никому до тебя нет дела, никому ты не нужен, никому! Неужели таков удел рода человеческого? Его духовность атеиста держалась исключительно на жалости к каждому человеку, потому как человек должен умереть, только за это он его жалел. И вот расплата в час сатаны.