Утром Гриша отвез тетку в «Афродиту» — Арбузов распорядился, несмотря на траур, не прекращать работу: весна, от заказчиц отбоя нет. Отвез, и в «Элладу» не поехал, а устроился во дворе «Афродиты» под кустом сирени с книжкой. Глянуть на Гришу — ну, прямо-таки образцово-показательный студент, усердно готовящийся к сессии.
Гриша вдруг вспомнил себя — счастливого первокурсника, без блатов и взяток поступившего в вуз, про который всю жизнь мечтал.
Вспомнил, каким он был на третьем курсе — роскошный парень, любимец однокашников и деканата, мастер спорта по самбо. Вспомнил и тот новогодний бал в областном педе, ту минуту, когда он познакомился с Верой, а потом с ее отцом. «Что вы собой представляете, молодой человек? Вы не располагаете даже совминимумом», — полупрезрительно, полунасмешливо, полусочувственно сказал тогда Макс. А когда Макс понял, что у Гриши с Верой не пустая интрижка, вызвался помочь… Ну что ж, если «совминимум» — это квартира, машина и дача, то Гриша уже начал над минимумом приподниматься.
Предаваясь приятным воспоминаниям, Гриша, однако, зорко следил за жизнью двора. От дома, где проживала Городницкая, то и дело откатывали черные персоналки и разноцветные личные «Жигули». Из двух старых домов унылого селикатного кирпича выходили такие же унылые люди и брели куда-то, озабоченно глядя перед собой. На солнышко вышло несколько молодых мам с колясочками, появилась детвора. Но это совсем не тот контингент, на который рассчитывал Горохов. И только около одиннадцати часов Гриша увидел искомое. К соседней лавочке шаркающей походкой подходил старик с авоськой, в которой позвякивали пустые бутылки. На старике надет выношенный китайский макинтош образца 54-го года, кепка-аэродром образца конца шестидесятых. Покажи мне, как ты одеваешься, я скажу, кто ты. Старик сел напротив Гриши и застыл. Все ясно: абориген двора, ждет сотоварищей, чтобы сдать постпраздничную посуду, купить бутылку «красняка» и, «оклемавшись», забить козла.
— Сегодня день прямо летний, — безадресно и беззаботно проговорил Гриша.
— Ничего, — буркнул в ответ старик.
Немного помолчали, и Гриша снова сказал:
— Дворик какой зеленый!
— Ничего, — опять отозвался дед, и тут Гриша заметил его цепкий взгляд.
— А правда, — Гриша решил больше не тянуть, — что у вас тут женщину убили?
Старик нахмурился:
— Правда. Прям перед Победой. Такой праздник спортили! Милиции набежало… Вон на том углу она лежала, как мелом зарисовали, так и осталось… Говорят, допризывники…
«Быстро Городницкая обработала общественное мнение», — порадовался Гриша.
— И никто не заступился? — осуждающе спросил.
— Нынче никто не вмешивается. И милиция-то не вмешивается. А чего? Им стрелять нельзя. Дубинка… Подумаешь, дубинка, — старик махнул рукой. — Кончился порядок на Москве. Всю зиму даже не чистили. Я два раза падал, коленка и сейчас ноет. А дочь чуть сосулькой не прибило, это по весне уже, значит. При «отце родном», бывало, не то что сосулька, капель с крыши не упадет… Во, порядок блюл! А допризывников этих уж давно бы взяли. А я их утром видел… Идут и в ус не дуют. Ничего не боятся, распустились…
— Так вы знаете убийц и молчите? — поразился Гриша.
— Я про наших допризывников, с нашего двора говорю. Их я видел. Утром, когда за молоком ходил. Про них говорят, они дохулиганились. Они могли, они такие.
— Так вы заявите на них. Страшно же жить рядом с головорезами.
— Я ж не видал…
— Но знаете же!
— Так все знают! Я утром-то, в праздник, выхожу в магазин, дворничиха наша Клава идет. Плачет!.. Помнишь, говорит, портниху? С этого ателье? С голой бабой на вывеске? Царствие ей небесное. Убили портниху. А потом и другое стали рассказывать. Кто говорит, любовник у нее был: не то цыган, не то американец. Он кооперативную ковбойскую школу открыл, подпольную, конечно, китайской борьбе учить, чтоб прикоснулся пальцем — и намертво… А как портниха ему изменила, велел ученикам ее убить, а сам обратно в Америку уехал. Но все-таки думаю, наши допризывники. Обидно, ах, обидно…