Как– то, собравшись с духом, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:
– Завидуешь?
– У меня все в порядке, Дан. Ты же знаешь.
– Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?
– Ты не боишься?
– Чего?!
– Что... ну, муж какой-нибудь из них... котлету из тебя сделает?
– Нет. Не боюсь. Если бы боялся, я бы не смог, наверное. Да и нет у них никаких мужей, Дюхон. А если есть, то одно название, и нет им друг до друга никакого дела. Не боюсь. Но тебя не это ведь удивляет, а? Ныряй, Дюхон. Тут неглубоко.
– А почему они все... такие?
– Какие?
– Одинаковые.
– Как это?!
– Я не знаю. Это тебя надо спросить. Все... Как будто снегурочки бывшие?
– Ну, Дюхон, – Данька как-то по-новому посмотрел на Корабельщикова, покачал головой, вздохнул. – Скажешь тоже. Бывшие! Они устали просто. Такая жизнь... – Он помолчал. – А вообще... Ты, наверное, прав. Мне их просто всегда больше всех жалко. У них взгляд такой... Они ждут, понимаешь? И я... Что могу. А что я могу?!
– Нельзя же всем побежать навстречу.
– Нет. Конечно, нельзя. А что делать?! Надо ведь всем. Я просто не могу по-другому. Это сильнее меня. Это как будто даже не я. Я, когда взгляд их встречаю, такое внутри чувствую... Запах такой... Когда тело живет, а душа улетела уже... Меня как будто швыряет к таким. Я не умею это объяснить. Или слов таких нет. Или я их не знаю.
– Они же все чуть не в два раза тебя старше.
Данька усмехнулся невесело:
– Старушки, да? Так в этом самый кайф, Дюхон. Ты дурень. Женщина в этом возрасте только все распробовала как следует. Только развернулась! Она уже многое знает, с ней не нужно так прыгать, как с девочкой. Вообще ничего особенного делать не нужно. Ее только надо сначала потрясти до полного опупения, рассказать ей какую-нибудь майсу [8] , которую она еще никогда не слышала, а потом замолчать и послушать ее. А потом сказать ей, что она – нежная и удивительная, что такую ты еще никогда не встречал, что жизнь коротка, а искусство вечно. А мне это легко даётся... Ну, и так далее. И все дела. И можно в кроватку.
– Ты подонок.
– О, нет, – Данька вздохнул и сделался вдруг очень серьезным. – Такая поганая жизнь, Дюхон. И такая скука вокруг. И ничего сделать нельзя, понимаешь?! Совсем ничего. Я просто хочу, чтобы они почувствовали себя счастливыми. Пусть на один день. Я же не могу сделать их счастливыми навечно. Я бы с удовольствием, но я же не Бог?! А так... Им со мной хорошо. Дело же не в том, что я какой-нибудь гигант, это все фигня, вторично, – когда женщина счастлива, у нее все хорошо и все получается... И у мужиков тогда тоже получается.
– А ты представь себя на месте их мужей. Хотя бы на минутку...
– Я представляю. Я поэтому и не женюсь никогда, Дюхон. Никакой мужчина никогда не сможет сделать ни одну женщину навсегда счастливой. Будь он хоть кто. Поэтому – не стоит огород городить. А это... Просто миг. Секунда счастья. И ещё... Если у женщины все хорошо, если она чувствует себя любимой, желанной, счастливой, – я к таким даже не приближаюсь. Как и они ко мне. Я грустную женщину видеть не могу, Дюхон. Сразу подхожу и начинаю утешать. Я ведь не тащу никого в койку.
– Да. Это они тебя тащат.
– Правильно. Это само получается. Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа... Мечется, понимаешь? Эх... Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем все по-другому. А у меня... У меня – вот так. Я не знаю... Может, и навсегда.
– А мама твоя... она знает?
– Нет. Ну, то есть, она понимает, что я не в кино на последнем сеансе задержался. Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной все в порядке.
– И она ничего не говорит?
– Ну... Что она может сказать? Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разик, в чем дело. Я не думаю, конечно, что она от этого пришла в сильный восторг. Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава Богу, что она меня женить не пытается.
– А дети?
– Какие дети, Дюхон?! Ты в своем уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.
– Когда-нибудь большевики кончатся, Дан.
– Никогда они не кончатся, Андрей, – сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал и не слыхивал. – Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так еще какая-нибудь гадость.
– Какая?!
– Откуда мне знать?! Какая-нибудь. Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган. Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, – только тогда это все отступает.
– Ты все выдумываешь, Дан, – Андрей покачал головой. – У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например.
– Ну, что – Тонечка, – Данька нахмурился. – Конечно, не получается. Я же человек. Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина – это та, что сейчас со мной. Может, они поэтому так и...
– Ты романтик.
– Или подонок?
– И то, и другое, – Андрей покачал головой. – Удивительный ты, все-таки, человек.
– Это ты – удивительный человек. Ты правда жениться надумал?
Андрей, помедлив, кивнул.
– Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.
– Нет. Это не дурость.
– Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?
– Я знаю, что так будет.
– Я же говорю, – ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, – тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?
– Понял.
– Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь – ты первый начал. Так что держись, Дюхон... Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, – и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. – Денег тебе занять?
– Не надо. Спасибо.
– Да, знаю я твоё «спасибо». Так уж прямо и не надо.
– Я сам.
– Что – сам?! Чего ты плетешь-то – сам?! Или попадешь на карандаш, или... Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас.
– А тебе?
– Я себе еще нафарцую. Деньги – говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше – незаметно... Чтобы никто даже не понял! У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного. А все остальное тогда – ни к чему вовсе.
– Это же я тебе завидовал всегда, – Андрею показалось, что он сейчас заплачет.
– Ты не завидовал, – Данька улыбнулся. – Зависть – это совсем другое. Зависть – это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня... У всех!