– Так не бывает.
– Понятно, что не бывает. Здесь – не бывает.
– А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?
– Нет. Ты что... Разве я об этом?!
– О чем же тогда?
– Это не мой мир, Дюхон, – тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.
– Что?!? Что это значит?!
– Если б я сам это знал. Я просто не на месте здесь, мое место... Только где это место, я не знаю. Я его все время ищу, а его нет.
– А где же?!.
– Не знаю, Дюхон.
– Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная!
– Обязательно. Именно, – Данька оскалился вдруг отчаянно. – Только я это все равно знаю. Плевать. Если я его найду... Я тебя позову туда тоже, Дюхон. И ты тоже сможешь. Если захочешь. Все смогут. Я всех позову.
Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое?!
А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и вовсе без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды заявлял со свойственным ему оптимистическим сарказмом: быть евреем в СССР – это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки – шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра – вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто – ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS [9] и Джойнт, да и прочих причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время.
Андрей познакомился с Таней на Дне студента, который весело и неотвратимо наступил вслед за возвращением с колхозных полей, куда всех первокурсников загнали еще до официального начала учебного года. Татьяна училась в Институте народного хозяйства на математическом, и была чрезвычайно рассудительной для своего возраста и внешности девочкой. Ей, как и Андрею, едва исполнилось восемнадцать.
Они оба просто ошалели от захватившего их чувства. Андрей всегда думал: такого на самом деле не может происходить – тем более, с ним. Но – происходило. Они любили друг друга каждый раз как последний, едва только им удавалось остаться наедине. Ах, как это было непросто! Почему Таня не забеременела тогда, Андрей не мог объяснить себе и по сию пору. Сонечка родилась много позже, когда их союз прошел длительную проверку на прочность, после того, как Татьяна защитила кандидатскую и осталась в институте на кафедре математики. Им обоим уже было тогда за тридцать... Татьянины родители, номенклатурные работники не самого высокого разбора, были просто в ужасе от выбора дочери: голодранец, безотцовщина, ни кола, ни двора, ломаного гроша за душой нет, долговязый юнец из непрестижного вуза. Но с Татьяной не так-то просто было сладить. У этой девочки был такой характер! Она взяла все в свои маленькие крепкие ручки, и им ничего не осталось, как смириться.
Кажется, она и в самом деле Даньке понравилась. Тогда, после самого первого знакомства, он показал Корабельщикову поднятый вверх большой палец: так держать! А летом уехал. Сразу после свадьбы Андрея с Татьяной. И пропал.
А потом такое началось и столько всего случилось! Горбачев, независимость, падение Берлинской стены, революции и реставрации монархий в странах бывшего «соцлагеря», – особенно реставрации, которых совершенно никто не понимал и не ждал; две Балканские войны. И Лукашенко, конечно. Который остановил все, что Андрею так начинало нравиться, несмотря на неизбежное «шаг вперед и два назад», несмотря на неопределенность и беспокойство. В воздухе, – быть может, впервые за много-много лет, – по-настоящему запахло свободой, и запах этот входил в ноздри, заставляя легкие распрямляться навстречу. Но это оказался всего только запах. Настоящей свободы, на холодном пронизывающем ветру, когда шкуру и огонь нужно добывать самим, они так и не успели глотнуть. Потому что «усенародна избраный» вернул всех в стойло и посадил на цепь, – и тех, кто хотел, и тех, кто был до смерти против. И снова вернулось к Андрею это желание – уехать, куда глаза глядят.
Он и уехал почти. Не физически – виртуально. Занимался своими маленькими приятными делами, ездил с удовольствием в Европу, где отдыхал душой и телом. И иногда – нет, не часто, но все-таки, – вспоминал Даньку.
Который вдруг – нашелся. Да еще вот так! Андрей был просто не в состоянии это переварить. Это было невозможно, невероятно, немыслимо. Ну, предположим. Ну, сорвал джек-пот в лотерею. Ну, повезло в Лас-Вегасе. Ну, купил нефтяную вышку. Но миллиарды?! Бред какой-то! Много позже Данькиного отъезда и исчезновения, когда рухнул «железный занавес», уже начав ездить за границу, Андрей слышал какие-то мутные истории, не то сказки, не то басни, про какие-то деньги наркомафии, которые были запущены через Майзеля в оборот, рассказы про захваты банков и компаний, про стрельбу на улицах и громкие процессы, заканчивавшиеся всегда одним и тем же, то есть ничем. Он никогда даже представить себе не мог, что вся эта свистопляска с финансовой системой и рванувшими в рост, как грибы после дождя, монархиями на месте бывших сателлитов СССР в Восточной и Центральной Европе – результат того самого Данькиного плана, который он однажды так и не собрался выслушать. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда.
АУГСХАЙМ. МАРТ
Вместе с Юлиусом Андрей прошел в столовую, где Майзель и Гирстайн что-то живо обсуждали по-английски. Услышав его речь, Корабельщиков почти позавидовал: Майзель говорил лучше, чем проживший в Англии пятьдесят последних лет сэр Мозес. Увидев Андрея, Майзель, извинившись, поднялся и шагнул к нему:
– Ну, пойдем, поболтаем. Твои патроны выделили мне целый гостиничный номер, – Андрея неприятно покоробила усмешка Майзеля, но он не подал виду. Майзель повторил настойчиво: – Пойдем. Я хочу до вечера быть в Праге.
И зашагал наверх. Андрей, поколебавшись немного, дернул плечом и направился за ним следом.
Пропустив его в номер впереди себя, Майзель закрыл дверь на ключ и ослепительно улыбнулся:
– Ну что, дружище, наверное, это самое острое ощущение в твоей жизни на сегодняшний день, а?! Все еще не веришь, конечно... Ну, понятно. Придется, однако. Это я, Дюхон. Я.
Андрей уже практически поверил. Слишком уж много было у всего этого совпадений. Но по-прежнему его мозг отказывался в полной мере осознать это:
– Данька?! Но... Как это возможно?!
– Друг мой, – Майзель плюхнулся в кресло и, достав сигару, принялся ее раскуривать. И так осветилось огнем зажигалки его лицо, – Андрей передернул снова плечами, совершенно помимо воли. – Наука в наши дни умеет много гитик. Иногда даже значительно больше, чем хочется, – добавил он уже вполне серьезно. – Садись. Поговорим.
Андрей опустился в кресло напротив.
– Значит, это все-таки ты?!
– Да.
Как ни странно, это краткое и ничем не подкрепленное заявление окончательно убедило Корабельщикова в реальности происходящего – и в том, что сидящий перед ним человек и есть его старинный друг и наперсник Данька.
– Давай я тебе сам расскажу, с чего это началось. А то ты явно не знаешь, откуда спрашивать, – Майзель глубоко затянулся, пополоскал дымом рот и резко выдохнул его в потолок. – Началось это с того...
9
HIAS – американская еврейская организация, созданная для помощи приезжающим в США евреям из СССР.