========== На память ==========
Дима любил слушать мир. Только недавно он научился вычленять эти нити звуков из общего полотна звучания, временами, надо признаться, невыносимого и отвратительного. Поначалу этот, казалось бы, привычный мир пугал и раздражал своим звуковым натиском. Будучи человеком, Дима не слышал и десятой доли того, что стал слышать, став лигой. Мир пел, кричал, шептал, переговаривался и даже молчал миллионами звуков. Когда он покинул Центр и впервые вышел в этот мир лигой в человеческом облике, то был буквально раздавлен его многоголосием.
Уже потом, когда Диму определили в группу Рональда и над ним взял шефство Иззила, Дима узнал, что слышит он не только звуки.
Они с Иззилой стояли на вершине небольшого холма. Внизу золотым морем колыхалась рожь, а почти на самом горизонте, где желтое полотно упиралось в зеленую изгородь леса, поднимались в воздух едва заметные дымки деревенских труб.
– Когда ты был человеком, ты слышал звуки, видел цвета, ощущал прикосновения, – говорил Иззила слегка покровительственным, но в то же время и небрежным тоном. – Сейчас ты это не только видишь и чувствуешь, но и слышишь. В этом мире действует закон сохранения информации, поэтому она передается в эфир на всех известных каналах – зрительном, звуковом, ментальном, тактильном и так далее. Однако у каждого из нас есть один ярко выраженный приемник. Иногда их бывает два, но очень редко.
– Что за приемник? – перебил его Дима, полагая, что наставник не пояснит этого, посчитает, что ученик должен знать такие вещи.
– Это орган чувств, который воспринимает абсолютно всю информацию. У тебя это уши, а у меня глаза, – охотно пояснил тот.
– Остальные органы чувств у тебя работают в пределах возможностей человеческого тела, а вот слух… Ты не ушами слышишь мир, ты слышишь его душой, тем, что спрятано под оболочкой тела.
Его слова не удивили Диму. Скорее, озадачили. Как же теперь ориентироваться в этом океане звуков?
Иззила терпеливо обучал его разделять слышимое на то, что можно воспринять другими рецепторами – глазами, кожей, носом. Этому Дима научился быстро, как будто его сущность только и ждала такого приказа. После этого он учился разделять звуковой поток на отдельные партии, словно вытаскивал по прутику из плетеной корзины. Научившись разделять слышимое по каналам, он стал учиться приглушать одни и усиливать другие. Поначалу это давалось с трудом. В какой-то момент Дима даже отчаялся, что ему не дано искусство выделять нужное из этого стремительного потока, но постепенно делать это становилось все легче и легче. И в какой-то момент охотник понял, что он теперь может контролировать свой приемник, как называл это Иззила. И контроль этот дарил ему необыкновенное наслаждение.
Когда мир не звенел сумасшедшим хором в голове, Дима полюбил слушать его музыку. Он уединялся в лесу и внимал деревьям. Не только тому, как ветер перебирает их листву или как скрипят, покачиваясь, корабельные сосны. Он слушал, как по стволам бегут соки, которые корни вытягивают из земли; как потрескивает кожица листика, сохнущего на ярком солнце; как с глухим скрежетом отмирает старая кора.
Он любил бродить в горах в одиночестве и наслаждаться тихим гудением камней, похожим на монотонное пение древних шаманов. Он любил слушать шорох выветривания гранита, мягкий хруст твердеющих минералов, эхо глубинных вод, бегущих по пещерам и пробивающим себе дорогу в породе.
Он слушал, как звенят солнечные лучи и как вторит им серебряным пением отраженный лунный свет. Слушал утробный говор глубоких вод, вздохи моря, гомон рек. Улавливал тихий, но ровный звук бегущих по небу облаков. Замечал, как с легким треском рассекает воздух летящая птица.
Иззила понимал увлечение Димы и всегда позволял ему уединяться после удачной охоты. Рональд же считал, что такое увлечение мешает главному делу, ворчал, но пока никаких ограничительных мер не предпринимал.
В тот день Дима тоже слушал. Сидел на камне возле говорливого горного ручья, который со звоном и брызгами несся вниз, как проказливый мальчишка. Голос ручья дополнял шорох ветра, скользящего по камням – колючим, ощетинившимся острыми углами, готовым сопротивляться любой силе, что задумает их обтесать.
Дима приглушал то одну партию, то другую, стараясь насладиться каждой в отдельности, а потом многоголосием. Тогда-то он и уловил это новый звук – пока еще непонятный и едва живой. Он летел издалека и был слабым. Дима даже не сразу понял, на что это похоже. Стал прислушиваться, пытаясь соотнести это с тем, что слышал ранее. Это звук приходил толчками, неравномерными по силе и продолжительности, поэтому Дима сделал вывод, что кто-то или что-то издавало его намеренно. Охотник приглушил звучание остального мира, чтобы сосредоточиться и полностью отдаться новой волне. Он принимал ее всем телом, пропуская через себя, делил на отдельные звуки, а потом суммировал их. Он понял одно: это звучание пропитано отчаянием – чувством, рождающимся в страдании. В эту тягостную мелодию холодными и жесткими нитями вплетался страх. Кое-где Дима улавливал нотки боли и одиночества. Сомнений не было: Дима слышал чей-то плач.
Охотник поднялся, прошелся в одну и в другую сторону, чтобы определить направление звука, но он был так слаб, что практически растворялся в воздухе. Дима шагнул на отвесный выступ скалы. В ущелье звуки собирались, как капли дождя в чаше. Плач стал слышен лучше, но по-прежнему нельзя было определить, откуда он доносится.
Дима по очереди переходил со склона на склон, пытаясь вычислить направление звука. На южном плач был слышен лучше всего, и Дима двинулся по хребту на юг. След привел его на край глубокого ущелья, которое разверзлось в теле горы, как уста. Словно древняя скала хотела сказать что-то, но так и застыла в немом оцепенении.
Сейчас между этими каменными стенами было метров тридцать, не больше – идеальный проход для небольшой группы и столь же идеальное место для засады. На дне ущелья, неестественно заломив могучие крылья, лежал дракон с отрубленной головой. Впрочем, над тушей этого исполина усердно потрудились не только стервятники. У дракона отсутствовали ступни на трех лапах. Четвертой Дима не видел с этой точки, но готов был поклясться, что и у нее тоже отрезали ступню: амулеты из драконьих когтей и зубов сильно выросли в цене, с тех пор как эти летуны покинули землю.
Дима знал, что не все успели улететь, пока были открыты врата. Рональд говорил, что еще пара десятков драконов летает тут и там, но их дни, увы, сочтены. Не только из-за жадности охотников, но и из-за того, что повелители драконов тоже ушли из этого мира. Хозяева душ перестали контролировать своих подопечных и поддерживать порядок, а это почти всегда заканчивается плачевно. Существа, оставленные без присмотра, дичают и становятся угрозой для других видов, и тогда другие виды их рано или поздно уничтожают.
Живого дракона Дима не видел, только слышал рассказ Иззилы о том, как однажды дракон спас его от чупакабры – одного из самых древних и хитрых пришельцев. Они мастера устраивать западни, и Иззила угодил бы в одну из них, если бы дракон не спугнул монстра. Дима с сожалением глядел на обглоданное падальщиками тело крылатого великана, догнивающее на дне ущелья. Вдруг это последний дракон? Самый последний из тех немногих, что остались. И умер он не от старости, а стараниями охотников и отчаянных головорезов, нанятых каким-нибудь богатым феодалом. Дима опустил глаза: это так по-человечески – уничтожить последнего дракона, который единственный может избавить людей от тех монстров, что охотятся за их душами. Будучи сам человеком, Дима не замечал сути своих сородичей, но, став лигой, прозрел и теперь ужасался, насколько жестока, агрессивная и жадна человеческая раса.