Она снова кивает, и я понимаю, что веду себя в точности как отец. Наверняка эта идиотская манера сбивает ее с толку, но, как видно, я успела заразиться.
Так мы с папой и общаемся, используя ее как посредницу. Обращаемся к ней, вместо того чтобы напрямую разговаривать друг с другом. И я рассказываю Заре, что на Новый год у нас отключили свет, что я встретила в супермаркете Билла Галлахера, он, оказывается, вышел на пенсию, и еще кучу всякой ерунды, которая ей на фиг не нужна. Некоторое время она нас слушает, потом ей это надоедает, и она убегает играть.
– Твой друг опять вляпался в неприятности, – замечает папа.
Мы пьем чай с печеньем, оставшимся от моих гигантских рождественских запасов, которые я методично уничтожаю, и смотрим, как Зара роется в ящике с игрушками – я держу их специально для нее. Она высыпает на пол коробку с лего, и я не могу разобрать, что он говорит.
– Какой друг? – встревоженно спрашиваю я.
Папа кивает головой на окно, из которого виден твой дом.
– Ну, этот тип, как его зовут-то?
– Мэтт Маршалл? Он мне не друг, – возмущаюсь я. Что ж такое, нигде от тебя нет спасенья.
– Ну, тогда твой сосед. – Он пожимает плечами, и мы оба снова смотрим на Зару.
Повисает такое долгое молчание, что я наконец не выдерживаю и говорю, что первое в голову пришло:
– А что он сделал?
– Кто? – очнувшись, спрашивает папа.
– Мэтт Маршалл, – сквозь зубы цежу я. Меня злит, что я вроде как проявляю к тебе интерес.
– А, этот. – Такое впечатление, что мы час назад это обсуждали. – На него куча жалоб за новогоднее шоу.
– На него всегда куча жалоб.
– Ну, на этот раз, похоже, их больше обычного. Все газеты о нем написали.
Мы снова умолкаем, и я думаю о твоем шоу. Ненавижу его, никогда не слушаю. Точнее, раньше не слушала, а в последнее время начала, мне стало интересно, вдруг есть прямая зависимость между тем, что ты обсуждаешь, и состоянием, в котором возвращаешься домой, потому что ты не каждый вечер надираешься в лоскуты. Только три-четыре раза в неделю. В любом случае, пока что никакой взаимосвязи не обнаружилось.
– Он, видишь ли, решил встретить Новый год под звуки женского…
– Знаю, знаю, – поскорее перебиваю я. Не хочу, чтобы отец произносил это слово – оргазм.
– Я так понял, ты не знаешь, – ощетинивается он.
– Я не слышала саму передачу, я слышала о ней, – мямлю я и иду к Заре играть в лего. Мы собираем довольно странное существо, я говорю, что это динозавр и он сейчас нападет. С моей помощью динозавр легонько кусает Зарины ножки, щекочет ее, а потом сражается с отважным принцем (для «прекрасного» у него слишком много острых углов) и испускает дух с диким ревом. Она весьма довольна, и я возвращаюсь за стол, к отцу.
Два слова о твоем праздничном шоу. Кому-то из вашей команды, тебе, наверное, пришла в голову светлая мысль встретить Новый год под стоны кончающей женщины. Отличный подарок всем слушателям, и «спасибо, друзья, за вашу поддержку». Потом ты устроил блиц-тест: кто отличит стоны при настоящем оргазме от притворных. Потом содержательная дискуссия о мужчинах, имитирующих оргазм во время секса. На самом деле ничего ужасного, на мой взгляд, в этой программе не было, уж по крайней мере в сравнении с тем дерьмом, которое у тебя нередко обсуждается. Я, например, и не знала, что мужчины тоже имитируют оргазм, так что в каком-то смысле это было даже познавательно – мне вспомнился тот коллега, с которым мы переспали, о чем он жалел, а я нет. Возможно, пара-тройка тех, кто тебя слушал, кое-что полезное и узнали… хотя говнюки, которых ты позвал в студию в качестве экспертов, мало чему способны научить. Может показаться, что я тебя отчасти защищаю. Нисколько. Просто говорю, что это было не худшее шоу. Вопрос о том, может ли общество считать себя оскорбленным, если его поздравили с Новым годом сладострастными воплями, не ко мне.
– И какие у него неприятности? – спрашиваю я.
– У кого это? – не понимает папа, и я мысленно считаю до трех.
– У Мэтта Маршалла.
– А-а. Его уволили. Или временно отстранили. Точно не знаю. В общем, выдворили вон. Ну, пора и честь знать, сколько он уже на радио торчит. Найдут кого-нибудь помоложе.
– Ему всего сорок два, – говорю я.
И опять я как будто тебя защищаю, но в этом нет «ничего личного». Мне тридцать три года, я хочу найти новую работу, и поэтому меня волнует проблема возраста. Вот и все.
Мысль о том, что тебя отстранили, поначалу доставляет мне живейшую радость. Я всегда тебя терпеть не могла, надеялась, что твою программу закроют… но теперь вдруг мне не кажется, что это не так уж и здорово. Наверное, это из-за твоих детей и жены – она славная, я каждое утро приветственно машу ей рукой.