ый он скушал на Северном — извергся наружу… Иногда он сравнивал — эту войну и ту. Эта была какой-то не такой, чистенькой… и одновременно подлой. Там в Грозном они воевали, и воевали до этого в зеленке, они схватывались с врагом на равных, убивали и умирали. Их врагом были бородачи — молодые, нечесаные, заросшие бородами дурнопахнущие фанатики, которые так привыкли грабить, что больше ничего и не видели кроме этого. Их врагами были офицеры — такие же офицеры той же самой советской армии, как и они сами — иногда по связи они выходили друг на друга, расспрашивали где и кто служил, вспоминали. Ходили слухи, что где-то ходили и на нейтралке вместе пили водку, стараясь забыться, уйти и не видеть всю эту грязь и мерзость, в которую их втаптывала родная страна. Были и волчата — совсем еще не подросшие пацаны, взявшиеся за автомат, в Чечне был культ оружия, культ силы, там мать никогда не приедет в отряд забирать своего сына, как бы плохо не воевал его командир — а плохо воевали к тому времени почти все, опытных повыбили. И вот эти волчата, только и знавшие "Аллах Акбар!" — смело бросались вперед, паля из автомата, они готовы были умереть, но забрать на тот свет с собой одного-другого ненавистного им русиста, они больше всего зверствовали над захваченными в плен молодыми русскими солдатами, вымещая на них свой щенячий, глубоко спрятанный в душе страх. Эти были будущим… если те волки были настоящим, они были все же людьми, хоть волей судьбы и брошенные по ту сторону баррикад — то эти были будущим, жестоким и кровавым будущим. С ними же не сядешь на нейтралке с бутылкой, не вспомнишь старые дела — эти будут зубами рвать, и не только военных — всех кто им попадется под руку… Но та война — с разорванным трассерами небом, с мельканием серых теней в оконном проеме в болотно-зеленом свете в ночном прицеле, со сбивчивым бухтением-хрипом по рации, со стоном раненых на вот уже третий день как обложенном со всех сторон блоке — та война была для него близкой, простой и понятной, такой, как и должна быть война. И вторая война, которую, он уже пропустил, была понятной — просто первый раз их предали, второй раз — нет, и они победили. Добили гадину. А эта… Тихая и жестокая, с множеством смыслов, которые невозможно понять, с отсутствием видимого сопротивления с правильными словами и мерзкими делами. Американцы и поляки сами старались не воевать — они послали на самые грязные дела людей из дивизии Бандеры, дивизии Шухевича или вспомогательной полиции. На улицах Киева было относительно тихо, если не считать блок-постов, да и их было немного — но это было только видимостью. Надо было помнить, что за тобой — постоянно следят, что может быть, именно за тобой следит объектив камеры беспилотного летательного аппарата или самолета разведки и управления, висящего над городом. Киев стал городом тихой, сочащейся из всех щелей злобы и ненависти — где одна половина города ненавидела другую, и одни считали других пособниками оккупантов, а другие первых — азиатским быдлом. В этом теперь был весь Киев — некогда древний, элегантный, раскинувшийся по обеим берегам Днепра город с каштанами, с Крещатиком, с мостами и с пляжами, очаровательными девушками. Когда началось — Киев почти не пострадал, по нему не наносили ударов, в отличие от Одессы, Севастополя, Донецка или Харькова — но как-то так получалось, что он пострадал при этом больше всех. Оккупантам удалось убить душу Киева, превратив его из того что было — в город взаимной тихой ненависти, в город где живут глубоко чужие и даже чуждые друг другу люди. Вот за это Тахиров оккупантов простить и не мог. Хотя иногда и задумывался — а может, это не американцы с поляками, может — это они сами убили свой родной город, точно так же, как убили до этого родную страну. Может быть и так… нельзя безнаказанно убивать родной город и родную страну… и нет им прощения за то что они сделали. Каждый — выгребает по делам его. Приняв десятиминутный ледяной душ, он оделся — привычка, терпеть не мог быть неодетым, потому что могло получиться так, что в любой момент придется спасаться — прошел на кухню, поставил на газ сковородку. Газ, как ни странно был — Россия продолжала поставлять его. Может быть, так и лучше. Когда на масле зашкворчали разбитые яйца — на кухню вошла она. Он бы не хотел этого сейчас — потому что чувствовал себя виноватым перед ней и не знал что ей сказать. Получалось так, что он ее использовал и бросил — да не только бросил, но еще и подставил. Это было подло… и никакой оперативной необходимостью тут не отговоришься… — Уходишь? — спросила она — Да… коротко ответил он, смотря, как на сковородке застывает бело-желтый узор — Надолго? — Не знаю… Она пододвинула колченогую, оставшуюся на этой сверхсовременной кухне еще с давних времен табуретку, села так чтобы смотреть ему в глаза. Она была выше его на голову, при этом училась на три класса младше… в школе над ними постоянно надсмехались из-за этого — и смотреть ему в глаза было сложно, тем более что он этого не хотел. — Зачем все это? Он не ответил. — Ах, да… Восточный мужчина… Я совсем забыла. Когда надо — пришел, когда надо — ушел. Извини… — Ничего… тяжело сказал он, чувствуя, как давит в груди — Может, хватит? — Что ты предлагаешь? — Давай, уедем! Куда-нибудь… ты же немец, тебя в Германии примут. Куда угодно уедем, я с тобой поеду. — А это — что? — Да черт с ним! Черт с ней с квартирой, со всем… — Я не про это… — А про что? — Про то, что за окном. Она отвернулась — Опять… Он ничего не ответил, просто нечего было. — Что тебе нужно? Что тебе нужно от жизни, Вова!? Ты как одинокий волк, тебе это все не надоело? За кого ты воюешь, посмотри! Посмотри — вот им ничего не нужно. Им ничего от тебя не нужно, понимаешь, и жертвы твоей — им от тебя тоже не нужно. Если тебя убьют — то просто растворят в кислоте и ничего от тебя не остается на земле, ты это понимаешь!? И от меня — тоже ничего не останется! Ты воешь за свои мифы, за тени прошлого, за призраков! За историю, которая поросла быльем! Давай уедем! Он ничего не ответил. Он просто сидел и смотрел перед собой — и очнулся, вернулся в этот мир только тогда, когда в кухне отчетливо запахло горелым… — Вот что… Давай уедем. Только не в Германии, в Ростов… Не хочу в Германию. — Правда? — Правда. — Правда-правда? Он не принял ее игривого тона. — Слушай внимательно и запоминай. Продай все что можешь продать за день. Потом — перебирайся через границу, это можно сделать. Не бери с собой никакого оружия, не надевай никаких золотых украшений, просто держи их с собой. Оденься похуже, чтобы не привлекать к себе внимания. В Ростове, как приедешь — придешь по адресу Задонская девятнадцать, спросишь Витьку Хребта. Запомнила — Задонская девятнадцать, Витька Хребет. Он знает что делать, мое имя можешь даже не упоминать. — А ты? — Мне нужен один день. Потом я приеду. На самом деле — хватит. Последняя гастроль. — А сейчас — нельзя? — Нет, лягушка — путешественница, нельзя. У меня сегодня дело. И его откладывать нельзя. — Но ты точно приедешь? Он улыбнулся — Точно. Теперь мне есть ради чего возвращаться… Когда он уходил — она стояла у окна в подъезде, проводила его взглядом, пока он не вышел в арку, ведущую на проспект Степана Бандеры. Потом вернулась домой, порылась в одном из ящиков стола, вытащила старый аппарат сотовой связи — она говорила, что телефон сломан, хотя это было не так. Вставила аккумуляторную батарею. Потом набрала номер, который помнила наизусть — номер сотового своего куратора в департаменте по борьбе с терроризмом киевской Полиции безопасности. Подождала, пока не минет десять гудков — обычная мера предосторожности. Потом — щелчок дал понять, что ее слушают. — Мария Ковалевская — отчетливо произнесла она Трубка какое-то время молчала — к ней был подключен голосовой анализатор, и она перебирала записанные в памяти профили, устанавливая личность позвонившего. — Я слушаю вас — наконец отозвался куратор — Узбек только что ушел от меня. Он готовит террористический акт, сегодня. Приглашал меня в Ростов, говорил что отойдет от дел. — Место и время? — Не знаю. Я не рискнула расспрашивать. — Хорошо. Сообщение принято, вам перезвонят. В трубке забились гудки отбоя… Майор Владимир Тахиров, он же Узбек совершил ошибку — одну, но в его положении крайне грубую и недопустимую. Он приехал в родной город, где родился и вырос, он обзавелся подлинным аусвайсом и служебным удостоверением сотрудника Полиции порядка. Он был никем, тенью в этом городе, одной из многих. Но вместо того, чтобы просто снять квартиру — он пришел к той, которую знал еще со школьных времен, пришел — и ему даже в голову не пришло поинтересоваться, а чем она живет и как сумела сохранить свою довольно дорогую квартиру в центре и свое дело. Просто в его понимании детство и юность было чем-то святым, неосязаемым и святым, чем-то светлым, кардинально отличающимся от того, что было сейчас вокруг. Ведь совсем без светлого, без хорошего жить нельзя, он и воевал то за то, чтобы вернуть тот самый, правильный и в чем-то наивный мир своего детства и юности. Так он попал в сеть, сплетенную в Киеве полицией безопасности. Эта сеть была плотной, и в ней были самые разные люди — ведь в Киеве давно уже не было места правде, добру, верности, в нем выживал только тот, который имел прикрытие, крышу — от полиции, от государства, от американцев, на