VI
— Тебя не было дома, Паулос. Поздно вернулся?
— Очень поздно, Мария! Пришлось дожидаться, пока все светила небесные станут на свои места, иначе я не смог бы определить свой путь по Полярной звезде. Один человек предложил мне своего коня, который знает дорогу домой и может сам вернуться в свою страну от нашего моста. Но посланцы короля сказали мне от его имени, что я могу возвратиться на древнем буланом со звездочкой на лбу, и показали его изображение на старинном эстампе. Тот, кто принес эстамп, отошел в глубь двора, произнес имя коня по-латыни, и конь сошел с холста. Я сел на него, мы понеслись, как ветер. Приехав домой, я произнес тайные слова — меня им научили, но я никому не могу передать их, не то они потеряют всякую силу, — и конь вернулся в картину.
И Паулос показал Марии этот эстамп — там действительно был изображен буланый конь, которого держал под уздцы негр в цветастом жилете и розовых шароварах.
— Значит, в один прекрасный день ты куда-нибудь ускачешь на нем!
— Нет, я уж никогда на него не сяду! Снесу картину в мастерскую на площади, велю взять ее в рамку и набить на доску, чтобы конь не вздумал как-нибудь сойти с холста по своей воле. А будучи приколочен к доске, он на дорогу не выбежит.
— А кто на нем ездил до тебя?
— В пути я спросил его об этом, но он не мог вспомнить точно. Сказал, некий Артур[20], как-то возвращаясь с битвы, он пририсовал ему звездочку на лбу, раньше у него ее не было. Добрый был король. Обмакивал в мед кусок хлеба и подносил его ко рту какого-нибудь нищего, сидящего у придорожной канавы. При этом рука его вытягивалась и достигала в длину двух-трех вар, если это требовалось. Вот и все, что помнил конь кроме истории со звездочкой.
— Ты говорил с какой-нибудь женщиной?
— Страна, где я побывал, по форме похожа на ладонь левой руки. Я приехал в нее с того конца, который мы назвали бы указательным пальцем, а на карте это означает — с севера. На третьем бугорке указательного пальца растет лес — береза и ольха, — а у дороги бьет из земли родник. Какая-то женщина наливала воду в бадью, на медных обручах сверкали лучи восходящего солнца. Туман поднялся, и впереди открылись взору просторные поля. Женщина отодвинула бадью, чтобы я мог напиться, подставив рот под тоненькую струйку, выходившую из одной только трубы, остальные две воды не давали, как всегда бывает в разгаре лета.
— Молодая?
— Я думаю, лет тридцати. Высокая, очень красивая. Она ждала ребенка. Может, нынче ночью и родила. Или сейчас рожает. Она сказала мне, что я могу оставаться в тех краях, ибо, как только она родит, вода потечет обильно из всех труб, так всегда бывает, когда в окрестностях родника рождается ребенок. А началось это после того, как в тех краях пожил отшельник по имени Фахильдо. Стало быть, и летнее усыхание родниковых вод было там не таким, как в иных местах, и даже в сентябре рождение нового живого существа прорывало все затворы. Эта женщина рассказала мне, как лет пятнадцать тому назад появились английские туристы, прослышали про родник, и одна из женщин, которая была уже на пятом месяце, заявила, что останется в местной гостинице, пока не родит, лишь бы оживить источник. Когда наступил час родов, ее положили на матрас под навесом из голубого одеяла, наброшенного на переплетение виноградных лоз. Как только ребенок появился на свет, из всех трех труб хлынула вода.
— Мальчик или девочка?
— Девочка! Судя по тому, что рассказала мне женщина с бадьей у родника, а потом еще добавил и музыкант с лютней, которого я повстречал в пути, я знаю, о ком идет речь, хотя имя и запамятовал. Мать этой девочки, та, что осталась рожать у источника, была гречанка и вдова; продав в Лондоне доставшиеся ей по наследству драгоценности, чтобы хватило денег на дорогу и на покупку дома с портиком на юг и садом, она вернулась на родину. А поступила она так отчасти потому, что девочка родилась слепой.