И добровольцы снова текли на Пресню, повторялся 1905 год, но на этот раз — с большим масштабом; вокруг Белого дома росли баррикады, свершалась историческая инверсия — Дом советов становился оплотом противостояния советской власти.
Но уже в нескольких сотнях метров от Белого дома люди сидели в кафе, прогуливались, что-то разыскивали в магазинах; в обувной на улице 1905 года привезли мужские туфли, и очередь за ними выглядела едва ли не сплоченнее, чем ряды защитников баррикад. Изнутри колец обороны Белый дом виделся эпицентром событий, но стоило отойти в сторону, как начинало казаться, что Белый дом и все происходящее вокруг него как бы подвешено в воздухе, происходит неизвестно на какой почве; часть столицы будто провалилась в другое измерение.
Я случайно нашел его границу, шагая по улице, ощутил, что земля под ногами едва заметно колеблется, будто предсказывает грядущую бурю. А в соседнем квартале ноги чувствовали только дрожь от поездов метро, идущих близко к поверхности. И можно было выбирать один или другой регистр восприятия, но плавного перехода между ними не было; город расслоило, разделило незримой чертой.
Вечером у Белого дома жгли костры, пели песни, и десятки таких, как я, искали чего-то среди нагромождений и дыма, среди прибывающей толпы; появились люди в штатском и с оружием, внимательно поглядывающие вокруг, — кто они, кем посланы? Чем больше скапливалось народу, тем труднее становилось понять, кто свои, кто чужие, есть ли тут вообще «свои» и «чужие» или все это маскарад, фантасмагория, еще не существует противников, ясных противоборствующих сторон, а есть только горячащее кровь притяжение больших событий.
…Он руководил постройкой баррикады у самого входа в Белый дом; командовал тремя десятками человек, большинство из которых было старше его, но он был бодрее, четче, умно и точно указывал, куда класть какую вещь, куда определить бетонную плиту, куда — десяток скамеек, куда — рельсы, и казалось, у него особенное сознание, наученное ловко соединять взаимоисключающие предметы — плиты, скамьи, рельсы, бетонные клумбы, мебель — в прочную конструкцию, которую трудно будет и сломать, и сдвинуть.
Окуненко, повзрослевший, наэлектризованный происходящим, стоял на верху своей баррикады, показывая «левее», «левее», «левее» людям, тащившим срезанный бульдозерным ножом фонарь.
Вот баррикада построена; я ожидал, что Окуненко скажет своим товарищам перемещаться куда-то, строить следующую. Но вот он слез, закурил, поговорил с подчиненными — и отошел, а там уже не понять, командовал ли он кем-то, или так случайно вышло, что строившие баррикаду принимали его за управленца, прораба стихийного строительства?
Окуненко шел меж костров и груд, он уже не был ловким и умелым строителем, превратившись в озадаченного простака, которому все в новинку и все интересно. Он заглядывал в походные котлы, уважительно изучал приготовленную для рукопашного боя арматуру, останавливался около спорящих, улыбался паре милиционеров с автоматами-коротышами, чиркал спичкой для пытающегося прикурить военного, стоявшего около танка и с сожалением рассматривающего неорганизованных гражданских.
У Окуненко были вещи и жесты на любой случай, как у фокусника-импровизатора, он совершал незаметную работу, помогал, соединял, поддакивал, советовал, изумлялся, угощал сигаретой — лишь бы толпа становилась цельнее и гуще. Он сделал несколько кругов у Белого дома, а поздним вечером двинулся в сторону Арбата; я пошел за ним, в чересполосице событий у меня появилась нить.
В приарбатских дворах, снаружи казавшихся пустынными, стояли машины, где сидели, бездельничая, люди в пиджаках, в темных подворотнях перекуривали рослые мужчины; никто не всматривался в чужие лица, никто никого не останавливал, все делали вид, что оказались тут случайно.
Я несколько раз едва не потерял Окуненко, однако, как в первую нашу встречу, его выдавала пластика. И военные, и милиция — это их бойцы курили в подворотнях — были напряжены, многие, наверное, уже понимали, что символы, которые носят они на мундирах и погонах, скоро ничего не будут значить; они стояли, слушая эфир, ожидая каких-то позавчерашних распоряжений, а Окуненко упивался этой ночью, едва не пританцовывал, предчувствовал, что не будет никаких команд.
Он сел на несколько минут в «Москвич», потом выскочил и побежал обратно к Белому дому, к перекрестку Нового Арбата и Садового кольца; в тихих колодцах дворов, куда, казалось, звуки падали с самого неба, нарастал дальний гул двигателей военной техники.