Они ревностно относились друг к другу, состязаясь не в щедрости, умилении или знаках внимания, а в плотности присутствия в моей жизни. Они часто разглядывали меня, по приметам тоскующего сердца определяя во мне существование своих мужей, братьев, сестер. Умершие воскресли во мне, — частицами, отдельными чертами, — и бабушки, каждая на свой лад, пересобирали, перетолковывали меня, не давая пощады друг другу. Если бабушка Таня говорила, что цветом волос я пошел в ее младшего брата Алексея, в сорок втором году сгинувшего без вести в Харьковском окружении, то это означало, что Алексей спасся, а вот старший брат бабушки Мары Павел, тоже бывший светловолосым, — нет, его кровь напрасно вылилась зимой тридцать девятого на финский снег, растаяла по весне, влилась в черные торфяные протоки карельских озер, растворилась, исчезла без остатка.
В конце концов бабушки соглашались: во мне есть что-то и от Алексея, и от Павла; и лучше бы они не достигали согласия, потому что мне теперь приходилось отвечать за двоих; цвет глаз, очертания скул и рта, форма носа — возникала очередь жаждущих спасения во мне, и бабушки взвешенно и скупо отмеряли им частицы наследства. От каждого я обязан был перенять лучшие черты личности, за каждого я должен был прожить непрожитое, воплотить невоплощенное.
Бабушки видели и обсуждали какого-то другого меня, объект загробной гордости; и я терялся — существую ли собственно я, или я есть сумма чужих черт, вечный должник.
Эта длившаяся все детство тяжба ощущалась скорее подспудно; кроме родительской власти, власти воспитателей и учителей, требований детского сада и школы, была еще эта власть, слово и мнение мертвых, которые там, в посмертии, словно вершили непрекращающийся семейный совет, обсуждали и оценивали меня, схватывались друг с другом относительно моей судьбы.
НАСЛЕДСТВО ЖИВЫХ
Несколько раз в год живые и мертвые встречались; так я, во всяком случае, чувствовал. И главной точкой встречи во времени и пространстве был день моего рождения.
На опустевший, освобожденный от привычных мелочей, раздвинутый в длину стол стелили старинную скатерть, призрачно-ветхую, как саван, от тысяч стирок.
На скатерти — красным по белому — разворачивающейся из центра спиралью были вышиты пословицы. Похожие на годовые кольца дерева, они вились одним бесконечным предложением, нитяным заклинанием. Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, не красна изба углами, а красна пирогами, семь раз отмерь, один раз отрежь; я верхним чутьем схватывал сентенциозную простоту пословиц, их родство с современными мне лозунгами: миру — мир, кто не работает, тот не ест, мы не рабы, рабы не мы.
Обычно пословицы произносили с долей иронии, подчеркивавшей их несовременность, старческую наивную назидательность, но тут возникало ощущение, что они вовсе не безобидны; скатерть становилась как бы кратким тезисным пересказом будущего; вся предстоящая жизнь оказывалась уже расписанной, предзаданной — в этих нехитрых рубленых фразах.
Наконец на скатерть ставили посуду и бутылки. Возникал ломаный, с горками и долинами, с кулинарными акцентами, пейзаж празднования, а скатерть уходила в подтекст, в подкорку, напоминая о себе красными буквами в увеличительном стекле рюмки.
Сходились взрослые люди, в основном родственники, и говорили тосты в мою честь. Этот ритуал был выспрен, серьезен, тяжел. Тосты, обращенные в будущее, походили на инструменты скульптора или врача-ортопеда; они отсекали лишнее, приращивали недостающее; и тем страшнее было мне, что в этом не чувствовалось грубого посягательства — только любовь, приязнь и пожелание лучшей судьбы.
Пили водку и, некоторые, — вино, не сухое, а сладкое, вроде кагора, душистое, темное, словно пьяное от самого себя. Приносили подарки — замечательные, с умом выбранные, могущие чему-то во мне послужить; но изобилие подарков, их весомость и значительность под конец вечера становились чрезмерны. Подарки складывали в моей комнате, и я чувствовал вторжение чужих воль, спорящих друг с другом не за мою благодарность, а за мое будущее.
Я, может быть, предпочел бы нечто более безопасное, необязательное, чем те дары — книги, подзорная труба, глобус, кусок алмазоносной породы кимберлита, медвежий клык, готовальня, — которые ложились грузом на мои плечи. Я снова чувствовал, как меня, пусть и не имея такого сознательного намерения, пересобирают, пересочиняют, хотя думают, что исполняют мои мечты.