А бабушка Мара никогда не выделяла среди войны историю окруженного Ленинграда; может быть, это объяснялось тем, что у нее не было там родственников, что дед Трофим воевал на юге, и ее переживания за близких увязывались с другими точками на карте; но я думаю, что она не испытывала самозаблокированности.
Тень блокады падала и на бытовую жизнь бабушки Тани; из-за давней болезни она как бы держала строгий пост: каши, отварные овощи, отварная рыба, несладкий чай, немного фруктов. Наверное, ей не было нужды так неотступно придерживаться диеты, она могла бы немного себя баловать, не опасаясь за здоровье; но людям того поколения трудно давалась вольность непостоянства, следование настроению; они не умели с этим справиться, так они были выучены эпохой, не признававшей промежуточных состояний, колебаний, переменчивости. И бабушке Тане оказалось проще вовсе отказаться от небольших кулинарных радостей, чем избирательно их себе позволять.
Бабушка же Мара и сама любила поесть, и с душевным удовольствием угощала других: ее кухонные творения подавляли, ошеломляли не столько, может быть, вкусом, сколько числом, пышностью, сытностью, раблезианскими формами.
С одной стороны, бабушка Мара весьма уважала твердость постоянства. Но, с другой, ей чудилось в поведении бабушки Тани что-то, что в терминах тридцатых годов она бы назвала, вероятно, какой-нибудь «бытовой контрреволюцией».
В голове у нее, вероятно, происходила странная подмена: то кулинарное изобилие, которое она создавала буквально из ничего, с трудом разыскивая по магазинам продукты, бабушка Мара числила несомненной заслугой советской власти. Собственно, все эти пироги, супы, блины и составляли для нее субстанцию советского; она не просто готовила, а как бы участвовала во всеобщем пищевом ликовании, производила некий продукт утробной радости; создавала образы обещанных при социализме счастья и достатка.
И категорический отказ бабушки Тани попробовать хоть что-нибудь из этих яств будил самые потаенные подозрения. Думаю, порой бабушке Маре казалось, что бабушка Таня на самом деле здорова, и, прикрывшись медицинским объяснением, она отвергает не ее стряпню — отвергает строй, власть, проводит своего рода диетическую фронду. Иногда, мне кажется, бабушка Мара втайне хотела насильно накормить бабушку Таню, чтобы доказать, что нормальная, здоровая, праздничная пища той никак не повредит, и посрамить прилюдный обман.
За столом бабушка Мара строго следила, чтобы все было съедено, никакие извинения и увертки не спасали. Нужно было объесться до невозможности проглотить еще хотя бы маленький кусочек, и только тогда бабушка довольно улыбалась.
Для меня ее угощение иногда становилось пыткой, я не мог есть прекраснейшие, свежайшие, пальчики оближешь, пирожки с мясом; возникало отторжение, далеко выходившее за пределы детских внезапных кулинарных антипатий.
Я пугался не гипертрофированной заботы, — в сущности, все ее проявления были гипертрофированы у обеих бабушек, словно их надо было бы делить на пятерых внуков, а приходились они на одного; не заботы, а того, что содержалось в ней, вложенное, как клинок в ножны.
«Зачем же тогда я все это готовила?» — риторически и патетически восклицала бабушка Мара, если ты отказывался от добавки или просил, чтобы она не паковала слишком много гостинцев (это была обязательная часть ритуала, еда совершала своего рода интервенцию на другие кухни и столы).
«Зачем же я тогда все это готовила?» — восклицала бабушка Мара. И здесь была целая философия: заранее создать такой избыток наличного — пищи, чувств, поучений, намерений, чтобы адресат был вынужден это принять, не имея возможности отказаться без обиды дарящего или оспорить доброту его мотивов.
Точно так же бабушка Мара навязывала свои мнения, свое понимание мира, устанавливала свою власть в отношениях: без доказательств правоты и превосходства навязываемого, под флагом непрошеной, как бы щедро упреждающей просьбу заботы, под маркой действия из лучших побуждений. Твои — а в действительности приписанные тебе — желания всегда оказывались уже выполнены, только возьми, только протяни руку, и у тебя не оставалось пространства для маневра, для поступка по собственному разумению.