Только бабушка Таня это пространство имела, так она поставила себя. Бабушка Мара старалась не показывать, насколько это ее раздражает, но, будучи человеком открытым, не могла с собой совладать. Ведь выходило еще и так, что бабушка Таня держала кулинарный траур по ушедшим, погибшим, по всем, кто не мог уже испытать простейших радостей жизни. И держала она его естественно, даже немного извиняясь, что вареная картошка, вареная рыба, каша без масла могут напомнить о голодных временах, могут заставить кого-то почувствовать неловкость.
Деликатность, почти скрытность, кажется, и задевали бабушку Мару больше всего. Бабушка Мара, почти неосознанно, наверное, воплощала кулинарные мечты из сотен дневников военного времени, где скрупулезно перечислялось, какие яства окажутся на столе в мирной жизни, как ответственно, продуманно и обильно люди будут питаться. Она чувствовала, что на ее стороне правда победивших, что истинная щедрость отрицает деликатность, и все же понимала, что бабушка Таня поступает строже; это-то и доводило ее внутренне до белого каления.
Но бабушка Мара не могла сдержаться, вновь и вновь вырастали стопы блинов, не помещающиеся в ведро; иногда мне казалось, что все, к чему она прикасается, превращается в еду, будто над ней пошутил лукавый джинн.
И тем страннее была другая сторона условной «кулинарной личности» бабушки Мары, которую, впрочем, многие считали за причуду.
Весной, накануне всеобщего цветения, бабушка Мара начинала волноваться, словно ее тревожило какое-то предчувствие. И в один из дней вдруг говорила — «сок пошел!» — и посылала меня за дедовским топором, будто могла чувствовать, что происходит внутри березовых стволов, не выходя в лес.
Я с настороженностью входил в древесную чащу, где все чавкало от недавней талой воды, валялись сбитые за зиму ветром ветки, молоденькие стволы были изгрызены зайцами и лосями, а привычные тропинки растворялись в палой прошлогодней листве. Этот лес, восстановивший за зиму свою дикость, был мне, еще живущему городскими впечатлениями, чужд. Я предпочел бы подождать, пока заново не натопчут тропинки, пока зелень не скроет следы зимнего буйства стихий, а упавшие деревья и ветки не растащат на дрова. Но бабушка Мара вела меня, чтобы я помог ей прорубить толстую березовую кору, и с непонятным возбуждением смотрела, как стекает в трехлитровую банку первая капля. Желание оживить себя после долгой зимы соком, идущим из самой земли, превращало бабушку Мару в полудух, полуживотное, и я избегал пить эту кипящую силой древесную влагу, мне казалось, что от нее может вырасти между пальцев ног лешачья шерсть.
И тогда же, весной, когда земля была еще слепком тяжести снега, сухие травинки, прошлогодняя листва — все лежало так, как легло в декабре, подмятое мокрым, грузным снегопадом, а на солнечных взгорках сквозь жухлую траву уже пробивались злые, ястребиные зубчики крапивы, бабушка Мара, взяв мешок, выходила собирать эту крапиву. Оборвав все молодые крапивные листочки на ближних взгорках, она возвращалась варить суп, пустые крапивные щи, которые полагалось лишь немного «забелить» мукой.
Я видел, как бабушка Мара собирает крапиву, и она казалась мне упорным травоядным, которое переживет любого хищника, потому что хищник не может без мяса, а травоядное прокормится веточками, листиками, древесными почками. Она словно совершала ритуал, кормила нас пищей царства мертвых, где по лугам скитаются опрозрачневшие от голодной гибели тени и собирают, собирают листик за листиком съедобные травки, первую весеннюю зелень, такую же еще слабую, тощую, как они сами. Раз в году бабушка Мара напоминала нам, кто мы и откуда, из какого растительного корня произошли, ведь это она, наша прародительница, питалась в тридцатые годы даже не щавелем, а мать-и-мачехой да березовым лубом.
Весна проходила, и я забывал эти мысли; но вот летом нужно было переклеить обои в дачных комнатах. Бабушка Мара размешивала в теплой воде муку, пока не получался белесый, пузырящийся, хлюпающий клейстер. И говорила, что раньше и подумать не могла, чтобы клеить обои мучной болтушкой; сели бы они с дедом у котелка, черпали бы ложками поочередно, и ничего не нужно было бы, даже хлеба, только соли малую щепотку.
Однажды, когда бабушка отвлеклась, я черпнул клейстер заранее приготовленной ложкой и попробовал проглотить; меня стошнило за сараем. Может, в других обстоятельствах я бы проникся к ней жалостью, с печалью бы думал о голодном ее прошлом — но мне передалась ее уверенность, что человек должен с исступленным и веселым рвением поедать несъедобное, умея добыть калории из клея, обувной кожи, древесной коры, и я казался сам себе недосуществом, жалким и слабым потомком настоящих людей.