Там были орден Красной Звезды, орден Красного Знамени, еще ордена и десяток медалей. Никто, впрочем, толком не знал, за что дед Трофим получил их, где воевал.
Я представлял, как ордена и медали висят рядами на его груди, окутывая ее золотым сиянием; но каждый орден многое значил, слишком много «весил», и этот избыток значения, усиливавшийся сложной иерархией наград, воздвигал между мной и покойным дедом Трофимом глухую стену.
Однажды я хотел украсть награды и спрятать в одному мне известном месте, как бы похоронить их в земле, чувствуя, что они перевешивают кладбищенскую урну с легким прахом, перевешивают летучую, ускользающую память родных, словно у них, у наград, была своя корысть. По смерти носившего их они стали своего рода душеприказчиками, присвоили право говорить от имени умершего, и другие вещественные свидетельства его жизни — бумаги, одежда, личные мелочи — проигрывали геральдически сконструированным символам. Ордена хотели, чтобы их, ордена, не забыли, они украли у меня деда Трофима, захватили не память, но ключ к памяти о нем.
На нашей даче, которую дед Трофим получил за несколько лет до смерти, он успел только возвести летний дом, а вдобавок — оставить по себе несколько предметов-знамений, будто бы принесенных из богатырской сказки.
Этот дуб пересадил из леса дед Трофим, говорили мне, указывая на крепкое мощное дерево, чьи корни распространились на треть участка, душили в земле корни других деревьев. От дуба чахли яблони, но не было и мысли, чтобы спилить его — память о деде.
Этот камень притащил из леса дед Трофим, говорили мне, показывая на огромный ледниковый валун, который, казалось, и с места-то сдвинуть можно только используя как рычаг лом.
Дуб и камень — дед словно скучал, маялся в мирной жизни, совершал эти непонятные поступки, мерился мощью с камнями и деревьями, брал их в плен, перемещал на свою землю. И умер в конце концов от тоски, придавленный собственной непомерной силой, весом былых подвигов, завещав себя кремировать, словно, истомленный, хотел какой-то окончательной смерти.
Я изучил в словарях орденские статуты — за что давалась та или иная награда; я буквально сражался — в воображении — с орденами, чтобы заставить их говорить, пытался представить, как начинает легко колыхаться эмалевое Красное Знамя, как перехватывает винтовку и поворачивается ко мне лицом солдат, отчеканенный на ордене Красной Звезды, чтобы рассказать наконец, как сражался мой дед. Но ордена не оживали, я только напрасно изводил бумагу на рисунки сражений. Взрослые радовались, что я так трогательно предан деду, а я проживал приступы отчаяния, которые усиливались в дни военных торжеств: те же ордена красовались на плакатах, вспыхивали иллюминацией из цветных лампочек на фонарных столбах, смотрели с почтовых открыток; молчащие, тяжелые; их выдали мне, как сдачу, вместо памяти о деде, словно разменяли по какому-то неведомому курсу человека — на награды.
Дед Михаил; никто в моем детстве не произносил его фамилии, я не видел его фотографий и не слышал разговоров о нем; его имя существовало только в отчестве отца. Он словно никогда не жил, не встречался с бабушкой Таней, не имел лица, характера, привычек, являясь только строкой в документах, канцелярским призраком. «Дедушка пропал без вести», — кратко отвечали родители. И казалось, дед Михаил пропал не в каком-то определенном, хотя неизвестном месте страны, Земли, а выбыл вообще в другое измерение.
Постепенно я вообразил, выстроил в сознании круговую поруку пропаж: сержант, схоронивший лейтенанта на поле боя, погиб, унеся тайну его могилы; в госпитале скончался рядовой, помнивший деревеньку, у которой закопали сержанта, — и так отмирали, пропадали целые цепочки человеческих имен; по одному, по два, десятками, сотнями, и дед Михаил был где-то там, на темной стороне памяти.
Единственным известным мне предметом, достоверно принадлежавшим ему, была медаль «За отвагу» на потертой лоснящейся ленточке, одинокая, будто потерявшаяся. Она странно контрастировала с орденской коробкой деда Трофима, будто тот обладал множественными достоинствами, перешедшими в форму наград, а дед Михаил был ведом единственным — безрассудной и бесконечной отвагой, которая и завела его слишком далеко, туда, откуда не возвращаются, где исчезают бесследно; за предел мироздания, где и сама смерть не есть событие, могущее окликнуть живых.